Аристотель

Автор статьи рассматривает архитектуру, фрески и скульптурное
оформление виллы в Мазере как части единой символико-аллего-
рической программы, вероятно, составленной одним из владельцев,
ученым, дипломатом, историком, знатоком искусств и религиозным
деятелем Даниеле Барбаро (1514–1570). Эта программа демонстриру-
ет, как принадлежащее венецианским патрициям сельскохозяйствен-
ное предприятие вносит гармонию в natura inculta, преобразовывая
ее в природу, возделанную, облагороженную человеком. При этом
данный процесс виделся Барбаро, знатоку древнегреческой фило-
софии, протекающим в полном соответствии с учением Аристотеля
о четырех причинах, а также с космологическими теориями Платона и пифагорейцев.

Вниманию читателя предлагается впервые переведенная на русский язык рукопись одного из крупнейших мыслителей XX в. Мартина Хайдеггера (1889–1976), которая долгое время считалась утерянной. Этот текст, написанный Хайдеггером в 1922 г. с целью соискания должности профессора, представляет собой один
из наиболее ранних прототипов знаменитой книги
Хайдеггера «Бытие и время». «Интерпретации» не толь-
ко отчетливо представляют хайдеггеровский обшир-
ный проект философии, но и наглядно демонстрируют,
почему фундаментальная онтология может быть реализована только путем деструкции истории онтологии.
Текст снабжен полновесным научным аппаратом,
а также публикуемым в отдельной брошюре научным
комментарием.

Понятие истины традиционно считается в философии одним из основополагающих. Однако в настоящее время представители различных философских направлений как никогда далеки от единства по поводу содержания этого понятия. Отказ от него повлёк бы за собой ряд неразрешимых противоречий, а в итоге – исчезновение самой философии, которая всегда определяла себя как стремление к истине. Задача настоящей книги – установить причины нынешнего кризиса понятия истины, проследив историю его возникновения и развития в греческой и христианской античности (от Парменида и Платона до Максима Исповедника). Исследование должно показать, было ли понятие истины проблематичным изначально или его кризис вызван той или иной исторической формой его интерпретации. Поиск ответа ведётся в перспективе русской философии – в той мере, в какой она косвенно (через немецкий идеализм) и прямо (через влияние византийского христианства) является одной из преемниц античной духовно-интеллектуальной традиции. Книга адресована читателям, круг интересов которых связан с теорией истины, метафизикой, историей философии, теологией, историей европейской и русской духовной культуры.

В книге рассматриваются исторические формы развертывания двух метафор памяти: следа и проекта. Прослеживается их история в философских доктринах от античности до Нового времени, показывается связь вопросов о памяти и вопросов о бытии.
Адресована читателям, знающим толк в актуальной мысли и истории философии.

Настоящая статья представляет собой рецензию на первый за почти 100 лет полностью новый перевод «Метафизики» на русский язык. Рассмотрев принципы этого издания, его возможные цели, а также подробно прокомментировав текст главы A.1 как она дана в этом переводе, я показываю, что предложенная нам книга не только не может считаться переводом Аристотеля в хоть сколько-то приемлемом смысле, но и вообще едва представляет собой связный текст.

In present paper I review the first in more than 100 years completely new translation of Aristotle’s Metaphysics in Russian. Having examined the principles of this new edition (in pt. 1) and its probable goals (in pt. 3) as well as having thoroughly commented the text of Metaphysics A.1 as it is presented in the translation (in pt. 2), I conclude that the text that this edition offers not only cannot be regarded as a translation of Aristotle in any remotely acceptable sense, but barely constitutes a coherent text at all.

В книге рассматриваются исторические и теоретические аспекты подобия и подражания. Под подобием понимается правило надприродного единства. Действие подобия всегда иерархично: уподобление — это власть оригинала, творящего копии, а подражание — встречное движение копии по направ­лению к образцу. Кроме этого, исследование исходит ещё из двух очевидных фак­тов: во-первых, человек обеспокоен во­просом собственного бессмертия, во-вторых, он в своих многочисленных практи­ках непременно кому-то или чему-то подражает.
Издание адресовано историкам и философам культуры, а также всем, интересующимся вопросами теории и практики подра­жания.

PHOTOGRAPHY AND THE PHENOMENON OF TIME.

Time is one of the most intuitive most difficult phenomena of human consciousness. Every-day habit defines temporality as a gradual presentation of the future, “now” and the past, it forms the solid tradition of the relationship with time. Photography allows to see the past, hereafter and present as a single point, it brakes the linear continua of time, showing the temporal stream as a set of scattered fragments. Image destroys the three-part structure of time, presumes that past and future of photography space are equal. Photography is not fastened to the existence; conditions of the picture are not determined by the time. Photography raises doubts in common structure of temporality: photography raises the question about how arranged times.

Концепция «схождения противоположностей» Николая Кузанского кажется противоречащей одному из главных методологических постулатов Аристотеля, согласно которому мы не можем совмещать противоположности в одном актуальном субъекте в одном и то же время и в одном и том же отношении. Однако эти два разных понимания «противоположности» вполне могут сойтись.

Обзор статей: C. Hansen, Language in the heart-mind (p. 75 — 124), and C. Harbsmeier, Marginalia sino-logica (p. 125 — 166), из сборника: Understanding the Chinese mind: philosophical roots / ed. by R. E. Allinson. Hong Kong: Oxford University Press, 1991.

Цель этого «Цитатника» — воспроизвести позиции и мнения выдающихся людей о религии, деяния которых повлияли на продвижение человечества по пути прогресса. Большинство из них являются атеистами, но есть и агностики, деисты, скептики и вольнодумцы. Есть и просто здравомыслящие люди, которые вообще не понимают, как можно всерьез верить в басни/сказки, написанные несколько тысяч лет назад чаще всего совершенно неграмотными сказителями. Понятно, что за бортом упомянутых имен осталось множество великих личностей, выступавших против религии, которые представлены во многих словарях и справочниках атеиста. В моем же цитатнике прежде всего собраны высказывания тех личностей, которые вошли в исследование «Наука о Боге».

Настоящая публикация является рецензией на первый за почти 100 лет новый перевод «Метафизики» Аристотеля на русский язык:
Аристотель. Метафизика / Перевод с древнегреческого, вступительная статья и комм. А.В. Маркова. Москва: РИПОЛ классик, 2018. – 384 с. Рассматриваются принципы этого издания, его возможные цели, а также дается подробный комментарий текста первой главы книги первой (альфа) «Метафизики», при этом перевод А.В. Маркова сопоставляется с греческим оригиналом. Я показываю, что предложенное Марковым издание не может считаться серьезным переводом в хоть сколько-нибудь приемлемом смысле этого слова, более того, зачастую оно даже не представляет собой связный текст.

In present paper I review the first in more than 100 years completely new translation of Aristotle’s Metaphysics in Russian. Having examined the principles of this new edition (in pt. 1) and its probable goals (in pt. 3) as well as having thoroughly commented the text of Metaphysics A.1 as it is presented in the translation (in pt. 2), I conclude that the text that this edition offers not only cannot be regarded as a translation of Aristotle in any remotely acceptable sense, but barely constitutes a coherent text at all.

Восточнохристианское учение о сущности и энергии в Боге восходит к IV в. и получает догматический статус в XIV в. Его появление связано с осмыслением отношений Бога и мира: поскольку Бог трансцендентен миру, Его сущность непостижима для человека, однако Его актуальное существование предполагает осуществление божественных свойств и деятельностей, относящихся к Его сущности, и именно они составляют Его «энергию» или «энергии», посредством которых Он открывается и человеку. В русскую философию восточнохристианское понятие энергии в начале ХХ в. вводит о. Павел Флоренский. В противоречие с использованием этого понятия в самой восточнохристианской традиции о. Павел стремился с его помощью обосновать возможность познания сущности Бога и всякой вещи. А ближе к концу века С. С. Хоружий использует это понятие для создания философии, которая, напротив, вообще не нуждалась бы в понятии сущности. Однако и такое использование понятия энергии приводит, с одной стороны, к неустранимым противоречиям с восточнохристианским учением об энергии, а с другой стороны, к тому, что это понятие полностью утрачивает свою определённость (в частности, оно теряет связь с понятием актуальности). Кроме того, теория С.С. Хоружего оказывается несовместима не только с восточнохристианским учением о сущности и энергии в Боге, но и с учением о спасении, а также с Халкидонским догматом о двух природах во Христе. Таким образом, эта теория представляют собой, скорее, самостоятельный вклад в современную русскую философию, а не аутентичную интерпретацию восточнохристианской традиции. В то же время крайняя неопределённость принятого С.С. Хоружим понятия энергии препятствует и его общефилософскому использованию.

В статье исследуется проблема взаимоотношения философии и власти, философа и правителя на примерах Платона и М. Хайдеггера. Показывается, что для философа его сближение с властью, чаще всего связано с попыткой реализации на практике некоторых общих идей, в которой власть выступает в качестве активного начала, помогающего их реализации.  Это связано с двойственным характером философии, которая с одной стороны, выступает в качестве стабилизирующего начала культуры, а с другой – в качестве силы, способной разрушать систему ценностей, как это произошло в судьбе Сократа.
Анализируется мысль А.Ф. Лосева, который обозначает связь философа и власти термином «душераздирающая трагедия», подчеркивая неизбежность поражения философа, который почти с необходимостью будет вынужден «работать на власть», конструируя, как это было у Платона утопию государственного устройства. Тоже самое происходит гораздо позже с М. Хайдеггером, которые, несмотря на всю мощь своего мышления, пусть и на короткий период превращается в идеолога, то есть сознательного проводника властных идей.

Статья посвящена космологическим представлениям Иоанна Дамас- кина. Дается обзор релевантных положений античных геоцентрических натурфилософско-космологических учений и анализируется, в каком отношении взгляды, представленные у Дамаскина, близки к тому или иному учению. Делается вывод, что представленная у Дамаскина космология вбирает элементы платоновского, аристотелевского и стоического учений, с превалированием аристотелевской линии. Приводится полемика против утверждения о наличии в космологии Иоанна Дамаскина линии, связан- ной с птолемеевской космологией

Шиян Т.А. Семиотическая новация Аристотеля: конституирующий вклад в создание формальной логики. Тезисы доклада на Московской международной конференции «Аристотелевское наследие как конституирующий элемент европейской рациональности» (Москва, ИФ РАН, 17–19 октября 2016) в рамках всемирного годичного конгресса «Аристотель сегодня».
Первый файл – тезисы из сборника материалов конференции.
=====
Shiyan T.A. Semiotical innovation of Aristotle: a constitutive contribution to the creation of formal logic. Talk abstract for the Moscow International Aristotle Conference “The Legacies of Aristotle as Constitutive Element of European Rationality” (Moscow, IPh RAS, 17–19 October 2016) within the bounds of a multiple congress “Aristotle today – Aristoteles heute – Aristote aujourd’hui”.

У даній статті робиться спроба запропонувати порівняльний аналіз первісної аристотеліанської філософії необхідності, як її висловлено у «Про тлумачення» ІХ, та раннього схоластичниго викладу цієї концепції, як він виражений у Ансельма Кентерберійського в «Про згоду» І. Подвійною метою такого аналізу є спроба окреслити ранню середньовічну версію пост-арістотелівського тлумачення поняття необхідного та, зокрема, виділити найважливіші лінгвістичні й концептуальні зміни та інновації, що були запропоновані у цій версії. Таким чином, це дослідження сфокусовано на аналіз та подальше порівняння мови та ідей Аристотеля щодо вказаної теми з мовою та їдеями Ансельма, що дозволяє простежити певні напрямки спадковості, а також точки розбіжності між обома мислителями. Це робить внесок у переосмилення образу «латинського Аристотеля» та дає поглиблене розуміння ранньосхоластичного філософського богослов’я.

The system-structural approach to analysis of problems of semantics is used in the article. Concepts of intension and extension are differentiated by virtue of structural foundations. The existing tradition of understanding of reference is reconsidered. The ontology of entities of Aristotle is reinterpreted as a semantic conception consistent with the principles of structural ontology.
Key words: intension, extension, structural ontology.

В работе прослеживается изменение значения слова «софист» (σοφιστής), зафиксированное в свидетельствах античных авторов. Изначально слово «софист» использовалось применительно к разным группам людей (софистами называли поэтов, рапсодов, мудрецов и законодателей), оно было синонимом слова «мудрец» (σοφός). Однако, после появления в сер. V века в Греции нового типа учителей, которые вслед за Протагором стали называть себя софистами, за ним закрепилось это новое значение. Кроме того, слово «софист» стало именем нарицательным. Автор показывает, что в том, что новое значение почти полностью вытеснило старые, решающую роль сыграл Платон. В своих диалогах Платон называет софистами Протагора, Горгия, Гиппия и др. и приписывает им следующие определяющие черты: взимание платы за обучение, перемещение из города в город, обучение молодых людей с обещанием научить их добродетели и риторике. Именно Платон придал слову «софист» все известные негативные коннотации, среди них лицемер, лжец, шарлатан и тп. Пренебрежительное отношение к софистам и их вкладу в развитие философской мысли сохранялось вплоть до середины XIX века, пока английский историк Дж. Грот не начал долгий процесс их реабилитации.

В статье предпринимается попытка непротиворечиво изложить аристотелевскую теорию цвета и цветовосприятия. В центре внимания - три определения цвета, в которых цвет описывается 1) как предмет зрения; 2) как то, что приводит в движение актуально прозрачную среду (свет); и 3) как предел прозрачного в ограниченном теле. Последовательно анализируя каждое из этих определений, я пытаюсь выяснить, существует ли цвет вне процесса зрительного восприятия и если да, то в каком качестве; какую роль играет свет в процессе зрения и в чем состоит механизм передачи цвета в прозрачной среде от видимого предмета к глазу. Предлагаемое в статье решение основывается на комментарии Александра Афродисийского к трактату Аристотеля "О душе". Введенное Александром различие между т.н. "позиционным" и "страдательным" окрашиванием позволяет истолковать цвет как модификацию света темнотой, а также ответить на вопрос, почему в рамках аристотелевской теории можно видеть темноту и черное.

Рассматривая понятие духа как предмет метафизики, автор показывает, что именно Платон был создателем первой теории духа, которая охватывала область от индивидуальной душевной жизни до Бога как совершенного духовного существа. Но для Платона Бог и вообще дух – это и есть сущее как таковое, тогда как для Аристотеля – только один из видов сущего, к тому же имеющий чисто формальное определение. Делается вывод, что Аристотелю не удалось создать теорию, которая бы учитывала достоинства платоновской и была бы лишена её недостатков, поэтому Платон по-прежнему представляет интерес для метафизики в той мере, в какой понятие духа сохраняет для неё свою важность.

Статья представляет собой отзыв на публикацию прот. С. Золотарева, в которой он исследует семантику термина «σοφία» в трудах Платона и Аристотеля. Автор, соглашаясь с влиянием на русскую софиологию библейской литературы Премудрости и мистико-эзотерических учений, подвергает сомнению вывод прот. С. Золотарева об отсутствии влияния на нее философии Платона и Аристотеля. На примере диалога «Тимей» показано наличие у Платона представления о живом существе, прототипе видимого космоса, как возможного коррелята Софии. В качестве аналога Софии русской религиозной философии также усматривается Ум (νοῦς) как вместилище идей у Аристотеля и Плотина. Кроме того, обращается внимание на существующую персоналистическую трактовку всеобщего в античной философии, что позволяет по-новому взглянуть на проблему генезиса представления о Софии как о личном существе.

The article is a review of the publication by archpriest S. Zolotarev, in which he explores the semantics of the term «σοφία» in the works of Plato and Aristotle. The author, agreeing with the influence of the biblical Wisdom literature and mystical-esoteric teachings on Russian sophiology, casts doubt on archpriest S. Zolotarev’s conclusion on the lack of Plato and Aristotle’s influence on it. By the example of the dialogue «Timaeus» it is demonstrated that Plato has a concept of a living being, a prototype of the visible cosmos, as a possible correlate of Sophia. As an analogue of Sophia in Russian religious philosophy is also considered the Intellect (νοῦς) as a repository of ideas in Aristotle and Plotinus. In addition, attention is drawn to the existing personalistic interpretation of the universal in ancient philosophy, which allows to take a fresh look at the problem of the genesis of the concept of Sophia as a personal being.

Аннотация: В статье рассматривается два примера аргументации, апеллирующей к эффектам разделения труда. Согласно традиционному топу о разделении труда, тот, кто в своей жизни совмещает несколько дел, тот ни одно из них не освоит в совершенстве и ни в одном из них не преуспеет. В обоих примерах аргументации под этот топ подводятся разные понимания философии, как разделяемые анализируемыми авторами философские проекты, так и некоторая философская периферия, которую можно условно отождествить с наукой. В результате такого построения делается вывод, что не следует совмещать занятия собственно философией (философским ядром) и периферией. Таким образом, оба примера могут быть интерпретированы как критика смешения предметов философии и науки. Один из этих примеров – рассуждение в диалоге платоновской школы «Соперники», приписывавшемся Платону, второй – из предисловия к «Основоположению к метафизике нравов» Канта. Рассмотрение данного аргументативного приема вписывается в статье в контекст общих представлений о разделении труда и проблематики разграничения философии и науки. ||| Abstract: The article considers two examples of argumentation appealing to the effects of the division of labor. According to the traditional top of the division of labor, the one who combines several businesses in his life will not a master nor succeed in any of them. In both examples of argumentation, different understandings of philosophy are brought under this top: the philosophical project of analyzed authors and some philosophical periphery that can be conditionally identified with science. As a result of this construction, it is concluded that one should not combine studies in pure philosophy (the core of philosophical project) and the periphery. Thus, both examples can be interpreted as a critique of the mixing of philosophy and science. One of these examples is a discussion in the dialogue of the Platonic school “Anterastai”, previously attributed to Plato, the second – from the Preface to Kant’s “Groundwork of the Metaphysic of Morals”. This argumentative technique is considered in the article inside the context of traditional ideas about the division of labor and of the problematic of demarcation between philosophy and science.

The topic of the present paper is the principle of contradiction and its initial status in Aristotle’s philosophy, where it functions as one of the “common principles” of all sciences.In course of the paper I try to answer the question of how exactly those common principles are supposed to function within the model of demonstrative science of Aristotle. After analyzing the doctrines of Posterior Analytics  and
Metaphysic  I come to conclusion, that there is a contradiction in the theory that describes functioning of the common principles. This contradiction, I believe,
cannot be resolved within the doctrine of Aristotle’s demonstrative science, but its’ originscan be explained historically, if we accept the hypothesis of the certain way in which the “first principles” of Aristotle’s philosophy originate from the axiomatic principles of the Ancient Greek mathematics.


В статье рассматривается принцип противоречия в его изначальном статусе в контексте философии Аристотеля – в качестве одного из “общих начал” всех наук – и ставится вопрос о способе функционирования общих начал в рамках модели “доказательной науки” Аристотеля. На основе анализа учения “Второй Аналитики” и “Метафизики” делается вывод о том, что учение Аристотеля о применении общих начал содержит в себе противоречие, и предлагается историческое объяснение причин этого противоречия на основе гипотезы о происхождении “первых начал” философии Аристотеля из аксиоматических начал античной математики

Аргументацию Евномия, построенную на доводах «от имен», нельзя понимать примитивно и упрощенно—так, будто для Евномия имена неким «мистическим» образом являют сущность именуемого, либо так, будто он отождествлял лексическое с онтологическим. В «Апологии» стратегия Евномия заключалась в том, чтобы посредством введения промежуточного элемента между мыслью и словом, а именно —значения, считая себя знающим природу Отца и Сына, привязать их к определенным терминам, и в этом он, возможно, следовал одной из практик, принятых в стоической школе. Ответная стратегия Василия Кесарийского, соответственно, заключалась в том, чтобы расшатать ту жесткую связь между именем и именуемым, сконструировать которую стремился Евномий, для чего Василий следовал аристотелевскому пониманию природы языка. Рассмотрение расхождений Евномия и Василия в контексте античной парадигмы «установления имен» также показывает, что позиция Василия соответствует аристотелевской схеме: значение имен устанавливается по соглашению между людьми, в то время как позиция Евномия соответствует распространенной в эпоху эллинизма, но встречающейся и у стоиков схеме: установление имен произведено ономатетом согласно природе вещей.
Можно сказать, что цель Евномия как раз и заключалась в том, чтобы продемонстрировать переход от имен, установленных «по соглашению» к установлению имен «согласно природе».

Понятие смирения занимает одно из центральных мест в христианской этике, а потому естественным кажется вопрос о содержании и общем этическом значении этого понятия. Чтобы ответить на этот вопрос, будет полезным обратиться к описанию смирения в ранней христианской традиции, в частности в сочинениях преп. аввы Дорофея Газского (VI в.). Авва Дорофей развивает теорию добродетелей и страстей как поведенческих диспозиций, осуществляющихся в правильных и неправильных поступках человека. Однако его изложение не вполне свободно от противоречий, а потому не позволяет с достаточной ясностью установить, что представляет собой смирение. Вместе с тем реконструкция понятия смирения может опереться на принятый самим аввой Дорофеем античный принцип середины, в соответствии с которым смирение следовало бы понимать как «выравнивание» своего отношения к собственным и чужим предпочтениям с учётом их предполагаемой объективной ценности и на основе уважения к человеческому достоинству. Ещё один аспект смирения – осознанное принятие своей и чужой конечности и уязвимости. В таком виде понятие смирения может иметь значение не только для духовной жизни христианина, но также и для современной этики, теории поступка и социальной философии.

The article researches the question of whether the definitions, used in demonstrative syllogisms of Aristotle’s Posterior Analytics as premises, are definitions of major or minor terms of the syllogism. First I show that in all cases, contrary to the traditional understanding of this problem, it is the definition of major term that concerns Aristotle: all the relevant textual evidence speak in favor of that interpretation while there is no explicit evidence against it. Then, I reveal the fallacies upon which the widely held assumption that demonstration uses definitions of the minor term is based. One of those fallacies is an attempt to conceive the process of demonstration described in Posterior Analytics as analogous to (and perhaps based on) the process of Platonic diaeresis, which leads commentators to focus on examples of demonstration, that are inadequate to the point and at best accessory for Aristotle himself. The other main mistake is an implicit assumption that the process of demonstration of essential attribute has to reflect directly one of the types of essential connection between a subject of demonstration and an essential attribute that is being demonstrated of it, described in Posterior Analytics  I.4. I show that the rejection of these two fallacious interpretational moves is not only justified, but also gives us an overall more coherent picture of the doctrine of Posterior Analytics.

В статье рассматривается вопрос, являются ли определения, используемые в доказательных силлогизмах “Второй аналитики” Аристотеля в качестве посылок, определениями больших или меньших терминов силлогизма. Во-первых, я показываю, что,
вопреки традиционному понимаю этого вопроса, во “Второй аналитике” во всех случаях речь идет об определениях больших терминов: в пользу этого говорят все релевантные свидетельства текста, тогда как об обратном текст прямо не свидетельствует
ни разу. Во-вторых, я демонстрирую, на каких ошибках покоится традиционное предположение о том, что доказательство происходит через определение меньшего термина. Одной из этих ошибок является попытка представить себе процесс доказательства, описываемый во “Второй аналитике”, по аналогии с платоническим диайресисом, что приводит исследователей к ориентации на неадекватные и второстепенные для самого
Аристотеля примеры доказательства. Другой главной ошибкой является имплицитное предположение о том, что процесс доказательства субстанциального свойства должен
прямо отражать в себе один из конкретных видов субстанциальной связи между до казываемым свойством и субъектом доказательства, описанных в I.4 “Второй аналитики”. Я показываю, что отказ от этих двух ошибочных интерпретационных ходов не только абсолютно оправдан, но и дает нам намного более связную картину “Второй аналитики”.

В статье рассматривается, в примерах, роль субстанций в генезисе мира. Развиваясь эволюционно, человек создавал не только вещественную среду (дома, улицы, заводы, станки, автомобили, гаджеты, продукты, ...) , но и семиотическую среду своего обитания (язык, знания, социальное время, физические меры, юриспруденцию, деньги, ...). Вещественная среда подчинялась человеку, а семиотической среде должны подчиняться все в равной степени - это и есть онтологический идеал общества.

Основная задача статьи – конкретизация вклада Аристотеля в «создание логики». Решение этой задачи связано с рядом проблем. Первая из рассмотренных проблем – проблема институционального формирования логики (в античности). Один из сделанных выводов – формирование логики как отдельной дисциплины происходит к концу античности, то есть уже после жизни Аристотеля. Второй вопрос – о содержательном вкладе Аристотеля в создание логики. Мнение автора – основной вклад Аристотеля в создание логики состоит в применении новой методологии анализа, конституирующим моментом которой было использование особого вида буквенных обозначений. После обзора упоминаний античных и современных авторов о буквенных обозначениях Аристотеля автор переходит к обсуждению двух взаимосвязанных проблем: интерпретации типа буквенных обозначений Аристотеля и их происхождения у Аристотеля. Среди современных буквенных обозначений автор различает несколько видов, в том числе: «переменные», «параметры» и «условные имена». По мнению автора, буквенные обозначения, использующиеся Аристотелем в «Первой Аналитике», ближе всего к современным «параметрам». В этом автор полемизирует с Лукасевичем, утверждавшим, что буквенные обозначения Аристотеля являются переменными. В вопросе о происхождении буквенных обозначений автор оспаривает гипотезу Николя Бурбаки о возможности их заимствования Аристотелем из современной ему «математики». Единственный вид буквенных обозначений, использовавшийся в античной математике аристотелевского и ближайшего постаристотелевского времени, – это «условные имена». Буквенные обозначения Аристотеля (даже, если принять их интерпретацию Лукасевичем) не являются «условными именами», а значит, не могло быть их заимствования (возможность влияния – отдельный вопрос) из «математики».
  ===  ///  ===   
The main goal of the article is to give a specification of Aristotle’s contribution to the creation of logic. The achievement of the goal depends of a number of problems solution. The first of the considered problems is the problem of the institutional forming of logic (in antique time). One of the conclusions is that the forming of logic as a discipline took place at the end of antiquity, that is, at the time long after Aristotle’s life. The second question is about Aristotle’s contribution to the creation of logic in the plane of content. The author’s opinion is that a major Aristotle’s contribution to the creation of logic was to apply a new methodology for the analysis, the constitutive moment of which was the use of a special type of lettering. After a review of ancient and modern authors, who had mentioned about Aristotle’s lettering, the author discusses upon two issues: the interpretation of the type of Aristotle’s lettering and its source. Among contemporary lettering author distinguishes several types, including: “variables”, “parameters” and “conditional names”. According to the author, letter symbols, used by Aristotle in the “Analytica Priora”, the closest to the modern “parameters”. The author argues in this aspect with Lukasiewicz asserted that Aristotle’s letter symbols are variables. On the question about the source of Aristotle’s lettering the author challenges the hypothesis by Nicolas Bourbaki that Aristotle possibly took his of lettering from “mathematics” of his time. The only type of lettering used (as we know) in ancient mathematics of Aristotle’s nearest time is a “conditional names”. Aristotle’s letter symbols (even if we accept its interpretation by Lukasiewicz) are not “conditional names” and therefore could not be taken from “mathematics”.

Целью статьи является определение того общего смыслового пространства представляемого словом «ἦθος», которое дает возможность Аристотелю в «Никомаховой этике» положить в основу нравственных добродетелей привычку, что делает связь нрава и привычки условием результативности этики как науки практической. Данная связь устанавливается в первую очередь через тождество понятия нрав (ἦθος) понятию привычка (ἔθος), что совершенно не очевидно вне древнегреческого языка и культуры и требует дополнительного разъяснения.
В статье проводится анализ употребления слова «ἦθος» в древнегреческих текстах до Аристотеля. Дополнительно оговариваются методологические ограничения проводимого анализа: 1) отказ от использования лингвистических концепций, задающих самодовлеющие схемы объяснения развития языка; 2) использование только хорошо сохранившихся текстов, повествование в которых не нарушено. Первое ограничение позволяет избежать усложнения исследования мультипликацией концепций и минимизировать деформацию смыслов слова при рассмотрении его употребления. Второе ограничение также страхует от усложнения исследования, требуя, чтобы текстуальный контекст употребления слова был максимально свободен от реконструкции. Сам метод определяется как наблюдение за словом в тексте.
По итогам анализа делаются следующие выводы, в рамках которых можно описать смысловое пространство слова «ἦθος»: 1) понимание порядка устроения жизни группы уточняется через дифференциацию внешнего и внутреннего, что показывает сходства и отличия понятий «ἦθος» и «νόμος»; 2) понимание внутреннего порядка (ἦθος) уточняется через дифференциацию общего и частного, что показывает развитие сходства понятий «ἦθος» и «ἔθος»; 3) именно такое функционирование слова «ἦθος» в древнегреческой культуре дало возможность Аристотелю включить привычку/привыкание в этическую концепцию, делая акцент на внутреннем, постепенно формирующимся порядке.

В этом материале идет речь о соотношении метафизического дискурса и этического (аксиологического) контекста в философии Аристотеля. Рассуждение ведется в связи с артикулированной А. А. Санженаковым проблемой «деаксиологизации» теоретического знания в современной философии. Поставлен вопрос о соотношении спекулятивного и аксиологического аспектов в построении теории знания у Аристотеля. Аргументирован тезис, согласно которому и разделение знания на теоретическое и практическое, и утверждение высшего статуса теоретической эпистемы в сравнении с практической в философии Аристотеля обоснованы строго аксиологически. Утверждается, что человеческая деятельность описана у Аристотеля как энергийно выявленный логос, а подлинность этого внешнего выявления (реализации) нормативно обусловлена. Автор указывает на примеры такой нормативной парадигмы у Платона, который акцентирует внимание на том, что ценность физической вещи в контексте человеческого опыта связана не с ее «природой», но с ее «употреблением». Исток такого взгляда на сущее (взаимное сочетание онтологического и нравственного измерений в рамках единства реальности) автор видит еще в философии досократиков, в частности у Анаксимандра. В ионийском мышлении, свободном от аналитической фрагментации реальности, описание наличного порядка естественным образом включает в себя «правило действия», которое не «следует» из этого порядка, а является его неустранимым элементом. Лишь принудительное разделение онтологии и этики (сущего и должного, дескрипции и
прескрипции) в новоевропейской философии порождает искусственную проблему их соотношения и заставляет воздвигать гильотину Юма. Показано, что эпистемологический дискурс Аристотеля изначально выстраивается в рамках такой метафизической парадигмы, которая предполагает нормативность в качестве неустранимого элемента релевантного суждения о реальном положении дел.

The article deals with the relationship between metaphysical discourse and the ethical (axiological) context in Aristotle’s philosophy. The author discusses this issue in connection with the problem of the “deaxiologization” of theoretical knowledge in modern philosophy, articulated in the report of Alexander Sanzhenakov. The question is raised about the correlation of speculative and axiological aspects in the construction of the theory of knowledge in Aristotle’s philosophy. The author argues the thesis according to which the division of knowledge into theoretical and practical, and the affirmation of the higher status of the theoretical episteme in comparison with the practical episteme are strictly axiologically grounded in the philosophy of Aristotle. He also claims that human activity is described by Aristotle as an energetically revealed logos, and the authenticity of this external revelation (realization) is normatively conditioned. The author points to examples of such a normative paradigm in Plato, who emphasized that the value of a physical thing in the context of human experience is not related to its “nature”, but to its “use”. The author sees the source of this view in the philosophy of the pre-Socratics (first of all, in Anaximander): the mutual combination of ontological and moral dimensions within the unity of reality. In the thought of the Miletus School, devoid of analytic fragmentation of reality, the description of the existing order naturally includes the “rule of action”, which does not “follow” from this order, but is its necessary element. Only violent separation of ontology and ethics (is and ought, description and prescription) in the philosophy of Enlightenment gives rise to a false problem of their correlation and makes it necessary to build the Hume guillotine. It is shown that the epistemological discourse of Aristotle is built within the framework of metaphysical paradigm, which assumes normativity as an ineradicable element of the relevant judgment about the real state of affairs.

The present paper investigates the question of whether Posterior Analytics’ “principles” of demonstration that Aristotle calls “hypotheses” are to be understood as existential or as predicative (veridical) propositions. I propose two arguments for the latter understanding. The first argument shows that demonstration (given that we understand this notion as Aristotle does) of existence is impossible, so that introducing existential principle would be pointless. The second argument shows that the demonstration of Posterior Analytics needs unmediated predicative premises distinct from definitions in order to function and that nothing apart from hypotheses can be those premises.

В статье рассматривается вопрос о том, являются ли такие «начала» доказательного знания «Второй аналитики», как «гипотезы», экзистенциальными или же предикативными пропозициями. С помощью двух доводов я показываю, что верным является последний способ понимания гипотез. Первый довод демонстрирует, что доказательство (если мы пониманием это слово в аристотелевском смысле) существования невозможно, что лишает постулирование экзистенциальных начал смысла. Второй довод показывает, что доказательству «Второй аналитики» необходимы неопосредованные предикативные посылки, которые не являлись бы определениями, и ничто, кроме гипотез, не может выполнять эту роль.

The present article is a review of a recent comprehensive study of the doctrines of Aristotle’s Posterior Analytics. I outline the ideas used by D. Bronstein in his interpretation of the Posterior Analytics, inspecting, at the same time, soundness of some of these ideas. Among other points, I show that Bronstein's conception of two models of demonstration is not really supported by the text of the Posterior Analytics and that the set of "ingredients" of demonstrative science offered by him cannot be correct, since it is at odds with examples of the arrangement of demonstrations offered by Aristotle himself.

Статья является рецензией на недавнее крупное исследование, посвященное целостному истолкованию «Второй аналитики». С одной стороны, в ней
дается общий очерк идей, используемых Бронштейном для сложного дела интерпретации учения «Второй аналитики», с другой – рассматривается состоятельность некоторых из этих идей. В частности, подвергается критике как плохо обоснованная текстом концепция двух моделей доказательств, а также
демонстрируется, что предлагаемый Бронштейном набор «ингредиентов» науки
не может быть правильным, поскольку не согласуется с теми примерами построения доказательств, которые дает сам Аристотель

The question about inquiry methods in Aristotle examines some different types of inquiry: empirical, endoxical, practical, theoretical, poetical, dialectical, epistemic, ethical, philosophical. Attempt to unify the Aristotle's inquiry account makes us to formulate two problems: the problem of correlation and the problem of coordination. The first problem describes the coordination of practical and theoretical reason with the practical and the theoretical inquiry, as well as the sphere of application both of these. The second problem sets correspondence of endoxical, dialectic, ethical, philosophical inquiries among themselves and correspondence of each of these types of inquiry to the theoretical or practical inquiry. The methods of inquiry in Aristotle inherit the conceptions of inquiries in the former philosophical doctrines in the context of the Meno's paradox: whether to seek what is already known (Z1) or seek that can't be known at all (Z2). The Aristotelian "solution of the paradox" is similar to the way Plato avoid the problem of this paradox. There is a point of view that Aristotle solved this paradox having used pre-existing knowledge, but this approach gives little as far as the term of pre-existing knowledge was concerned with phainomena and anyway we had to prove its truth. In his response to the paradox Aristotle admitted the principle of inquiry of the whole by its parts despite that difficulties which that principle implies. In Aristotle's doctrine there is an important clarification to the understanding of the inquiry: any inquiry is possible unless there is no episteme, and the episteme is the final result of all inquiries. In the relation to the episteme Aristotle actually rethought Meno's paradox: as a necessary move from Z2 to Z1 - from lack of knowledge to the absolute one. And if the first premise of the paradox - the unknown cannot be found – is discarded completely and it is postulated the need for such an inquiry, the second premise in Aristotle fundamentally reviewed in comparison with the previous tradition, and it is used in the following way – absolute knowledge is obtainable and if we have achieved absolute knowledge, the inquiry stops.

Цель статьи показать, что моральная императивность является значимым элементом этики Аристотеля, а также проверить выводы Н. Уайта о ее роли в развитии добродетелей.
В первой части статьи проводится анализ употребления Аристотелем слова deon (должное). Делается вывод, что императивная модальность не просто присутствует в текстах его Этик на лексическом уровне как проявление обыденного словоупотребления, не несущего какого-либо этического смысла, и что она также не сводима к выражению стандарта принятого в полисе поведения, а представляет собой часть описания процесса развития добродетелей. Она лишена конкретного содержания, не служит для формулирования норм, но раскрывает моральную императивность функционально, т.е. как соответствие человека своей природе.
Во второй части статьи такая функциональная роль императивности в философии Аристотеля конкретизируется как на уровне возможного знания о моральном аспекте бытия человека (этики), так и на уровне самого бытия человека. Делается вывод, что: 1) на уровне знания императивность представляет собой функциональную связь эпистемы (науки) и практики, посредством принципа «человек – это хороший человек»; 2) на уровне бытия она есть: а) принуждающее воздействие рассудительности на этические добродетели и наоборот (что можно трактовать как эффект формирования добродетельного склада души, т.е. воздействия формальной причины), б) проявление экзистенциального приоритета добродетели над пороком в воздействии на поступки человека (что обеспечивает устойчивость правильного развития и, соответственно, может трактоваться как воздействие целевой причины).