сущность

В статье феноменология Гуссерля рассматривается как определенный проект обоснования науки. Своеобразие феноменологического обоснования науки подчеркивается в ходе сравнения понимания науки у Гуссерля с некоторыми концепциями философии науки ХХ в. Выдвигается и обосновывается положение о том, что, несмотря на признание утопическим понимание науки в качестве развивающегося абсолютного знания, тезис Гуссерля об обосновании науки в жизненном мире остается и сегодня актуальным. / In the article the phenomenology of Husserl is regarded as certain project of justification of science. The peculiarity of the phenomenological justification of Sciences is emphasized in the process of the comparison of the understanding of science by Husserl with the basic concepts of the philosophy of science of the twentieth century. The author puts forward and justifies the position that despite the utopian understanding of science as an evolving absolute knowledge, Husserl's thesis about the justification of scientific knowledge in the lifeworld and today remains relevant.

Публикация представляет собой вторую часть исследования, посвящённого использованию в восточно-христианской богословской литературе темы проникновения огня в железа для описания соединения человека с Богом от Оригена до свт. Григория Паламы. В настоящей публикации я показываю, как стоическая натурфилософская парадигма всецелого смешения, проявляющаяся на примере проникновения огня в железо, была заимствована византийскими богословами — Максимом Исповедником, Иоанном Дамаскином, Симеоном Новым Богословом и Григорием Паламой, когда они вели речь об обожении, для иллюстрации проникновения божественного в тварное и соединения тварного с божественным — такого, что тварное не растворяется в божественном, но остается в своей природе, проникаясь свойствами Божества. В целом рассмотренные мною в этой статье тексты свидетельствуют, что описание обожения с использованием стоического натурфилософского языка развивалось от более наивного, онтологизирующего дискурса (у Псевдо-Макария) к дискурсу, в рамках которого о единстве говорится как о феномене, явленном для ментальных способностей, что предполагает указание на единство в некотором отношении и предохраняет от понимания этого единства в смысле слияния человеческой природы с божественной. В рамках же последнего выделяется стратегия опознавания/распознавания (проводимая Максимом Исповедником, Симеоном Новым Богословом и Григорием Паламой). Согласно этой стратегии, по свойствам, являемым раскаленным металлом, мы можем распознать природу огня, явленную в металле, и подобным образом мы можем сделать вывод, что человек есть бог (с маленькой буквы) на основании того, что он являет себя как Бог, то есть проявляет божественные свойства.

Перед Григорием Паламой в ходе паламитских споров встал вопрос о том, как в рамках его учения совместить положение о том, что всё относящееся к области Божественного (включая Божественные энергии), должно быть неизменным, и положение, по которому Бог действует/энергирует, сообразуясь со временем в отношении к тварному миру. На этом фоне в сочинениях Паламы и его соратника Давида Дисипата возникли полемические рассуждения о возможности именования Божественных энергий «привходящим». У Григория наблюдается движение к уточнению понятия «привходящего» при обсуждении возможности его приложения к Божественным энергиям: речь должна идти о неотделимом привходящем. Но даже в этом случае, по Паламе, привходящее, взятое в собственном смысле этого понятия, не приложимо к Богу (Божественным энергиям), хотя в церковной традиции оно к Богу прилагалось. Для Паламы разрешение этого напряжения состоит в том, что понятие «привходящего» бралось в церковной традиции в несобственном смысле. Позиция Дисипата в этом отношении несколько иная: следуя подходу Кирилла Александрийского, он говорит о возможности приложения понятия «привходящего» к Божественным энергиям без специальных оговорок, но имея
в виду фундаментальную ограниченность любых высказываний человеческого языка о Боге горизонтом человеческой природы.

Настоящая статья развивает предшествующие исследования автора, посвящённые путям рецепции паламизма в русской мысли начала — первой половины XX в. Здесь реконструируется исторический и интеллектуальный контекст рецепции паламизма у С. Н. Булгакова и Г. В. Флоровского, и показывается, как формировалось понимание паламизма Флоровским в контексте его полемического отталкивания от софиологии Булгакова. Выделяется два этапа в обращении Г. В. Флоровским к паламитскому богословию: в 1920-х и в 1950‑х гг. В данной статье рассматривается первый из этих этапов, связанный с общением Г. В. Флоровского с С. Н. Булгаковым в 1920-х гг. В этой связи рассматривается софиологическая проблематика у С. Н. Булгакова и выделяется допаламитский (1910-е) и паламитский (1920-е) этапы в софиологии последнего. В своём фундаментальном труде
«Свет Невечерний» (1917) Булгаков упоминает о Софии как о «четверной ипостаси» в Боге. Желая смягчить это учение, в статье «Ипостась и ипостасность» (1924) Булгаков вводит понятие «ипостасности», как относящееся к Софии, и привлекает паламитское различение сущности и энергий, соотнося Софию с божественной энергией, наделяя таким образом энергию «ипостасностью». Этот ход содержит пантеистические тенденции. Также, Булгаков предлагает «формулы паламизма», предполагающие, что божественность энергий Божества иная, чем сущности. Автор реконструирует интеллектуальный контекст этих формул и показывает их зависимость от трактовки паламизма П. А. Флоренским и С. В. Троицким (при том, что они были по разные стороны баррикад в имяславских спорах). Далее автор обращается к переписке Г. В. Флоровского с С. Н. Булгаковым 1926 г. и анализирует отражённую в ней полемику Флоровского с булгаковским софиологическим паламизмом. Автор показывает, что в ходе этой полемики Флоровский, желая элиминировать тенденцию Булгакова к гипостазированию энергии, говорит об энергии как об акциденции. Затем автор обращается к программному сочинению Флоровского «Тварь и тварность»
(1928) и показывает, что в нем предлагается новое прочтение паламизма по сравнению с трактовкой паламизма у Булгакова (и Флоренского). В отличие от других исследователей, автор находит в этом сочинении прямую полемику с «Ипостасью и ипостасностью»
Булгакова, касающуюся темы ипостасности энергии. Кроме того, Флоровский здесь пересматривает представление об энергии как акциденции и настаивает, что энергии — это тот же Бог, что и божественная сущность. Автор видит в этом новое для своего времени прочтение паламизма и первый шаг неопаламитского движения XX в.

В статье показывается, что основные подходы, предлагаемые сегодня для определения феноменологии и единства, а также стоящего за «феноменологическим движением» единства, не являются удовлетворительными: они либо не указывают на реальные общие тематические или методологические черты, присущие каждому из мыслителей, включаемых в «движение», либо оказываются общими и тривиальными принципами, которыми руководствуется философия вне зависимости от своей принадлежности к той или иной школе. Автор показывает, что эта неопределенность феноменологии прекрасно сочетается и отчасти подкрепляется убежденностью в уникальности этой традиции как научного метода и ее способности выступать в качестве одной из методологий научного познания. В статье использованы методы и методология историко-философской реконструкции, понятийного анализа, подход с позиций социологии знания. Новизна исследования заключается в разъяснении необходимости разработки альтернативных подходов к феноменологическому движению.

Ключевые слова: Гуссерль, феноменология, феноменологическое движение, метод, герменевтика, экзистенциализм, интуиция, сущность, редукция, абсолютное сознание.

------
Indetermincy of Phenomenology

Summary: The article shows that the main approaches used today when writing about phenomenology or the “phenomenological movement” as a unity, are not satisfactory. They either fail to indicate real common thematic or methodological features inherent to each of the thinkers included in this “movement” or postulate some common and trivial principles that could serve as description of any type of philosophy, regardless of its affiliation to a particular school. The author shows that this indeterminacy of phenomenology perfectly goes along with (and is partly reinforced by) the conviction of the uniqueness of the phenomenological tradition as a scientific method and its pretention to be one of the methodologies of scientific knowledge. The article used the methods and methodology of historical and philosophical reconstruction, conceptual analysis, the approach from the standpoint of the sociology of knowledge. The novelty of the study lies in explaining the need to development of alternative approaches to the phenomenological movement.

Key words: Husserl, Heidegger; Scheler; phenomenology, phenomenological movement, method, hermeneutics, existentialism, intuition, essence, reduction, absolute consciousness

Статья посвящена исследованию философии символа в ее связи с онтологическими предпосылками у П. А. Флоренского в контексте паламизма. Сравнивая учения о символе у Флоренского и Григория Паламы, и имея в виду, что в ходе имяславских споров (1910-е гг.) Флоренский начал вести речь о символе на паламитском языке сущности и энергий, автор различает два этапа в его философии символа: допаламитский и паламитский, и приходит к выводу о последовательности в понимании категории символа Флоренским на этих двух этапах. Автор делает вывод о различии в учениях о символе у Флоренского и Паламы: Палама понимает природный символ как естественную энергию сущности, для Флоренского же символом является сущность, энергия которой синергирует с энергией другой сущности. В этой связи автор исследует предысторию концепта синергии у Флоренского и выделяет две линии в этом отношении: одну связанную с немецким Synergismus и Реформатскими спорами о свободе воли, другую – с учением архим. Серапиона Машкина. Автор показывает связь этих линий со спецификой узуса Флоренского, использующего формы «синергизм», «синергия», «синэнергия». Наконец, в этом контексте он выявляет различие в онтологиях у Паламы и Флоренского: у первого «энергия» не требует обязательного наличия «другого», второй же наделяет «энергию» свойством необходимой соотносительности с «другим», что находится в русле тенденций философии его эпохи. С этим и связывается различие в учении о символе двух мыслителей.

Я показываю, каким образом стоический принцип всецелого смешения физических тел на примере темы проникновения огня в железо находит свое преломление в византийских христологических учениях. Я утверждаю, что использование Оригеном примера раскаленного огнем железа оказалось парадигматическим для последующей христианской литературы и повлияло на формирование сразу двух направлений использования этого примера: в христологическом контексте и для описания обожения человека. Далее я обращаюсь к христологической проблематике и утверждаю, что использование темы проникновения огня в железо в византийской литературе в собственно христологическом контексте началось с Аполлинария Лаодикийского. Далее я исследую специфику преломления темы раскаленного огнем железа в христологическом ракурсе у (Пс.-) Василия Кесарийского, Феодорита Кирского, Кирилла Александрийского, Севира Антиохийского, в Леонтиевском корпусе и у Иоанна Дамаскина. Особенное внимание я уделяю в этом контексте расхождению между Иоанном Дамаскиным и Леонтием Иерусалимским в отношении вопроса о сложности ипостаси Христа. Я проясняю предпосылки этого расхождения.

The purpose of this article is to trace two lines of interpretation of the philosophical
status of Palamism and Barlaamism in the context of the Name-Glorifiers’ dispute in Russian thought of the early 20th century. One line, proposed by Fedor Uspensky, associated Palamism with Aristotelianism and nominalism, and Barlaamism – with Platonism and realism. The other, formulated by Mitrofan Muretov, on the contrary, associated Palamism with Platonism, and Barlaamism – with nominalism. The article explores the development and the transformation of these lines in the course of the Name-Glorifiers dispute. Although Anthony Bulatovich did not speak about the philosophical qualifications of Palamism and Barlaamism, he recaptured Palamism, put forward the doctrine of forms in the context of the doctrine of Onomatodoxy, and polemically attributed Barlaamite position to his opponents. Sergey Troitsky, opponent of the Onomatodoxy, criticized Bulatovich’s doctrine of forms and returned the accusation of Barlaamism to him, linking it to Platonism, partly following Fedor Uspenskiy in this scheme. Vladimir Ern and Pavel Florenskiy, on the basis of their own philosophical attitudes and acting as apologists for Onomatodoxy, developed Muretov’s understanding. The article shows that these opposing interpretations of the philosophical foundations of Palamism and Barlaamism are based on various passages from The Synodikon of the Sunday of Orthodoxy in the edition by
Fedor Uspensky.

В статье прослеживаются две линии трактовки философского статуса паламизма и варлаамизма в контексте имяславских споров в русской мысли начала XX века. Одна линия, заданная Ф.И. Успенским, связывала паламизм с аристотелизмом и номинализмом, а варлаамизм – с платонизмом и реализмом. Другая, идущая от М.Д. Муретова, наоборот, связывала паламизм с платонизмом, а варлаамизм – с номинализмом. В статье исследуется развитие и трансформация этих линий в ходе имяславских споров. Показано, что иеросхимон. Антоний (Булатович) хоть и не высказывался относительно философской квалификации паламизма и варлаамизма, однако он рецепиировал паламизм, выдвинул учение об идеях в контексте имяславия и полемически приписал своим противникам варлаамитскую позицию. Противник имяславия С.В. Троицкий подверг критике учение Булатовича об идеях и вернул ему обвинение в варлаамизме, связав последний с платонизмом, частично следуя в этом схеме Успенского. В.Ф. Эрн и П.А. Флоренский же, исходя из собственных философских установок и выступая в качестве апологетов имяславия, развивали понимание Муретова. Показано также, что указанные противоположные трактовки философских оснований паламитской и варлаамитской доктрин опираются на различные места из «Синодика в Неделю православия».

В статье производится анализ использования Оригеном концепта причастности. Различаются два магистральных дискурса причастности у Оригена: природный и индивидуальный. В рамках дискурса природной причастности различаются четыре линии. Это: (1) линия П1 , предполагающая порядок природных причастностей видов тварного сущего к Лицам Троицы; в рамках этого дискурса Бог-Отец и Сын выступают в роли универсальных причаствуемых причин для сущих. (2) Линия П2, предполагающая, что все тварное сущее природным образом причастно к логосам, содержащимся в Логосе-Премудрости, хотя и модус причастности к Логосу умного сущего отличается от модуса причастности остального сущего. (3) Линия П3 , согласно которой все умные сущие обладают природной способностью к соединению с Богом; этот дискурс предполагает, что божественная природа, общая для Отца, Сына и Святого Духа, выступает в роли универсального причаствуемого начала в отношении природной способности умных сущих к соединению с Богом. (4) Линия П4 , согласно которой все люди природно причастны к способности к мышлению. В рамках дискурса индивидуальной причастности у Оригена различаются две линии. Это: (1) линия И1 , связанная с темой отношений Лиц Троицы: Сын причаствует к Божеству Отца, а Святой Дух — к свойствам Сына. (2) Линия И2 , связанная с темой соединения праведных людей с Богом. Внутри этой линии различаются еще две линии. Это линия И2a , в рамках которой индивидуальное соединение разумного существа с Богом описывается на языке причастности к Святому Духу (в отношении природной причастности эта линия коррелирует с линией П1), а также линия И2b , в рамках которой индивидуальное соединение разумного существа с Богом описывается на языке причастности к божественной сущности, отсылающем к 2 Пет. 1:3–4. В отношении природной причастности эта линия коррелирует с линией П3.

Аргументацию Евномия, построенную на доводах «от имен», нельзя понимать примитивно и упрощенно—так, будто для Евномия имена неким «мистическим» образом являют сущность именуемого, либо так, будто он отождествлял лексическое с онтологическим. В «Апологии» стратегия Евномия заключалась в том, чтобы посредством введения промежуточного элемента между мыслью и словом, а именно —значения, считая себя знающим природу Отца и Сына, привязать их к определенным терминам, и в этом он, возможно, следовал одной из практик, принятых в стоической школе. Ответная стратегия Василия Кесарийского, соответственно, заключалась в том, чтобы расшатать ту жесткую связь между именем и именуемым, сконструировать которую стремился Евномий, для чего Василий следовал аристотелевскому пониманию природы языка. Рассмотрение расхождений Евномия и Василия в контексте античной парадигмы «установления имен» также показывает, что позиция Василия соответствует аристотелевской схеме: значение имен устанавливается по соглашению между людьми, в то время как позиция Евномия соответствует распространенной в эпоху эллинизма, но встречающейся и у стоиков схеме: установление имен произведено ономатетом согласно природе вещей.
Можно сказать, что цель Евномия как раз и заключалась в том, чтобы продемонстрировать переход от имен, установленных «по соглашению» к установлению имен «согласно природе».

I provide a detailed comparison of the doctrine of taxonomy of beings in Gregory Palamas and such previous Byzantine theologians as Dionysius the Areopagite and Gregory of Nyssa. I examine David Dishypatos’ teaching on the taxonomy of beings as well. The study shows that Palamas partly shifted natural abilities in relation to the kinds of created beings which possess them, compared to Dionysius: in the Dionysian hierarchy of naturally participating beings, intellectual ability was typical for the angelic (intellectual) powers, while rational ability was typical for the humans. In Palamas, intellectual ability was typical for the humans, while spiritual natural ability was typical for the angelic powers. I observe the reception of Gregory Palamas’ teaching of the taxonomy of beings in Russian religious and philosophical thought. In this regard, I consider Sergei Bulgakov’s philosophy of creativity. I believe that the fragment from Palamas’ “The One Hundred and Fifty Chapters” (PG 150, col. 1165 = Saint Gregory Palamas. The One Hundred And Fifty Chapters. Sinkewicz, Robert, a critical edition, translation and study. Toronto, 1988. P. 156) was essential for the formation of a philosophy of creativity offered by Bulgakov in his “Unfading Light. Contemplations and Speculations”. In addition, I offer revisions of Bulgakov’s translation of this Palamas’ fragment.

В статье предлагается сделать более объемной и релевантной методологию анализа состояния и перспектив развития современной журналистики. В настоящее время в ней чаще используется реляционный подход, ориентированный на отношения журналистики с внешними средами и партнерами. Субстанциональный подход дает возможность учитывать свойства журналистики как целостного феномена, который сохраняет свою сущность при изменении условий и форм существования.
The article proposes to make the methodology of the contemporary journalism state and prospects analyzing wider and more relevant. Currently, a relational approach is more popular, which is focused on the relationship of journalism with external environments and partners. The substantive approach allows taking into account the properties of journalism as a holistic phenomenon that maintains its own essence while changing the conditions and forms of existence.

В статье поставлена проблема адекватного антропологического описания бытийной ситуации человека в его связях с сущим в целом. Утверждается особый характер и статус бытия человека как такого сущего, в котором сущее в целом обретает свою завершённость и одновременно свою перспективность, неравенство себе. Показано, какая реальность может быть названа человеческой реальностью, и объясняется, почему «мир без человека» является фантастическим конструктом, лишающим человека подлинности его существования. Акцентирована связь антропологической проблематики с антропной ситуацией.

The article considers the problem of adequate anthropological description of existential situation of man in his relations with existence in general. The author claims the special character and status of human existence such as the existence in which things in general finds its consummation and its prospects, inequality itself at the same time. It is shown which reality can be called human reality, and explained why «a world without a man» is a fantastic construct that deprives a person of the authenticity of his existence. Relationship between anthropological problems and anthropic situation is accentuated.