Acta Universitatis Stockhoimiensis

Stockhoinn Studies in Russian Literature

VLADIMIR
MAJAKOVSKIJ
MEMOIRS AND ESSAYS

Editors

Bengt Jan g feld t Nils Åke Nilsson

Alm qvist & Wiksell International

S tockholm /S w eden
Acta Universitatis Stockholmiensis

Romanica Stockholmiensia
Stockholm Contributions in Geology
Stockholm Economic Studies. New Series
Stockholm Economic Studies. Pamphlet Series
Stockholm Oriental Studies
Stockholm Slavic Studies
Stockholm Studies in Classical Archaeology
Stockholm Studies in Comparative Religion
Stockholm Studies in Educational Psychology
Stockholm Studies in English
Stockholm Studies in History
Stockholm Studies in History of Art
Stockholm Studies in History of Literature
Stockholm Studies in Linguistics
Stockholm Studies in Modern Philology. New Series
Stockholm Studies in Philosophy
Stockholm Studies in Psychology
Stockholm Studies in Russian Literature
Stockholm Studies in Scandinavian Philology. New Series
Stockholm Studies in Sociology
Stockholm Studies in Theatrical History
Stockholmer Germanistische Forschungen
Studia Graeca Stockholmiensia
Studia Hungarica Stockholmiensia
Studia Juridica Stockholmiensia
Studia Latina Stockholmiensia
Studies in North-European Archaeology
VLADIMIR MAJAKOVSKIJ

Memoirs
and
essays
Acta Universitatis Stockholmiensis
Stockholm Studies in Russian Literature
V L A D I M I R MAJAKOVSKIJ
MEMOIRS AND ESSAYS

Editors:
Bengt Jangfeldt Nils Åke Nilsson

Almqvist & Wiksell International

Stockholm — Sweden
ISBN 91-2200027-5

© Stockholm Studies in Russian Literature

Printed in Sweden by
Almqvist & Wiksell, Uppsala 1975
Table of contents

Editors’ n o t e .............................................................................. 7

Memoirs
L. Ju. Brik: Poślednie m esjacy.....................................................11
A Bibliography of L. Ju. Brik’s Writings on Majakovskij. . . . 24
Elsa Triolet: Voinstvujuščij p o e t .................................................25

Essays
V. A. Katanjan: Ne tol’ko vospom inanija................................. 73
N. I. Xardžiev: Zametki о M ajakovskom ................................. 86
N. I. Xardžiev: “Veselyj god” M ajak o v sk o g o ........................ 108
Bengt Jangfeldt: Notes on “ Manifest Letucej Federacii Futu-
ristov” and the Revolution of the S p irit................................ 152
Lars Kleberg: Notes on the Poem “Vladimir H’ič Lenin” . . . 166
Nils Åke Nilsson: Soviet Literature in the Literary Magazine
“ transition” ............................................................................... 179
Charles Rougle: National and International in Majakovskij . . 184
Editors’ note

There is a large body of literature in existence dealing with Vladimir

Majakovskij, including collections of articles of a varying nature
published in the Soviet Union in connection with various anniversaries.
On the occasion of the eightieth anniversary of Majakovskij’s birth
two books were published in the Soviet Union: Majakovskij delaet
vystavku (Moscow, 1973), which included reminiscences from the
exhibition entitled “20 Years of Work” (1930), and Pered vami,
bagdadskie nebesa (Tbilisi, 1973), containing memoirs dealing with
Majakovskij’s connection with Georgia. It was intended that the
present volume also appear for this anniversary, but publication has
on technical grounds been delayed until now. It is our hope that this
collection of memoirs and articles can complement the already rich
body of literature on Majakovskij.
The first section of the volume consists of memoirs. We are happy
to be able to publish reminiscences written by two of Majakovskij’s
closest friends. Lili Brik and Elsa Triolet. Lili Erik’s memoirs deal
with the last months of Majakovskij’s life and his suicide. A biblio­
graphy of Lili Erik’s other articles on Majakovskij will be found
on page 24. Elsa Triolet first published her reminiscences of Maja­
kovskij in French as early as in the 1930’s {Maïakovski. Poète russe.
Souvenirs, Paris, 1939). The book appeared again in 1945. These
memoirs were then published in a somewhat revised form in one of
her volumes of translations {Maïakovski. Vers et proses de 1913 à 1930,
traduits de russe et presentes par Eisa Triolet et précédés par ses sou­
venirs sur Maïakovski, Paris, 1957). The memoirs in the present book
were written in Russian in 1956. They differ significantly from those
published in French, and contain new materials and information,
in particular on Majakovskij’s visits to Paris.
The second section consists of articles, most of which, like the
memoirs, present new materials. In his essay on the Cubo-Futurists’
tour of Russia, Nikolaj Xardžiev presents facts which, among other
things, cast new light on Marinetti’s visit in 1914 and make it possi-
ble for the first time here to survey the attitudes of most of the Russian
Futurists toward the Italian futurist. In his second article, “Zametki
о Majakovskom”, Xardžiev presents unknown materials and makes a
number of important textological observations upon which any future
edition of Majakovskij’s works ought to be based.
Vasilij Katanjan publishes in his article hitherto unprinted poems by
Majakovskij, Pasternak, Jakobson and others. Three of the Swedish
contributions also bring to light new Majakovskij materials. Bengt
Jangfeldt presents a manifesto from 1918 that has never been repub­
lished in Russian. Lars Kleberg comments on a Le/-editorial that never
reached the reading public but has been preserved in a few individual
copies of the journal. Nils Åke Nilsson writes on transition, an
avant-garde magazine in English published in Paris in the 1920’s
which introduced modern Soviet literature in translation. Lastly,
Charles Rougle treats the national and international themes in
Majakovskij’s earlier works.
The numbered footnotes in Lili Brik’s, Elsa Triolet’s and Vasilij
Katanjan’s articles have been written by the editors.
MEMOIRS
л. Ю. Брик

Последние месяцы

Летом 1929 года я стала писать воспоминания, начиная с самого

раннего детства. Когда уже было написано немного о нашей
жизни с Маяковским, я предложила ему почитать, но он сказал,
что сам собирается писать воспоминания и боится, что я собью
его. Когда он нанишет свои, мы прочтем их друг другу.
Б процессе писания я пожалела, что никогда не вела дневника,
и стала вести его, но записывала очень кратко, очевидно думая,
что по этим кратким записям смогу когда-нибудь восстановить —
что было. Но сейчас, когда они мне понадобились, выяснилось,
что я почти ничего не могу к ним добавить ...
Например, записи о первых чтениях «Бани». Это почти теле­
графный язык. Из них я узнаю, что 5 сентября В. прочел нам
кусочек «Бани». 10-го отдал пьесу в переписку. 15-го прочел мне
ее целиком. Пришел Осип Максимович, и он еш,е раз с начала до
конца прочел ее нам обоим. 22 сентября у меня записано, что В.
читал «Баню» дома, было человек 30. 23-го он читал пьесу
труппе театра Мейерхольда, успех был бурный, «говорили, что
Маяковский — Мольер, Шекспир, Пушкин, Гоголь». 26-го
вечером, дома, мы «долго разговаривали о ’Бане’», но что го­
ворили? как? о чем именно? — единственная подробность: «хочет
сам сделать к ней декорации».
27-го еш,е одно чтение «Бани» у нас. Опять человек 30. Из
всего, что было сказано после чтения, записано только: «Марков^
говорил, что для того, чтобы ставить Маяковского, ему, Мая­
ковскому, нужен свой театр.» Нора Полонская,^ бывшая на
этом чтении, сказала мне, что «Баня» очень понравилась Ян­
шину,^ и он раззвонил об этом всему Художественному театру и
требовал ее постановки. Вне зависимости от того, могло ли бы
это произойти, это было невозможно еще и потому, что пьеса
уже была отдана Мейерхольду. Но может быть, это объясняет
еще две записи в дневнике: 29 сентября: — «Худож. театр соби­
рается заказать Володе пьесу.» 2-го октября: — «Вечером при­
ходили из Худ. театра разговаривать о пьесе.» П. А. Марков,
не помню с кем еще.
Не так все проходило благополучно и гладко, даже если су­
дить по моим телеграфным записям. 24-го декабря, например,
какие-то «осложнения с разрешением постановки ’Бани’». 20-го
декабря — «В. читал ’Баню’ в реперткоме — еле отгрызся.»
Одновременно с Москвой, пьеса готовилась в Ленинграде.
2-го февраля 1930 года я записала: «Говорят, в Ленинграде со­
бираются запретить ’Баню’. В. взволновался, а уехать от вы­
ставки не может. Я вызвалась съездить за него.»
Выехала в тот же день, имея при себе письмо к режиссеру-
постановщику: «Милый Люце,^ слышал о каких-то неладах с
’Баней’. Очень прошу Вас все рассказать Лили Юрьевне, можете
смело переговаривать, как со мной по всем пунктам. Если я для
чего-нибудь нужен, позвоните — постараюсь заявиться.» 3
февраля я записала в Ленинграде: «Никто пьесу не запрещает,
только публика не ходит, и газеты ругают. Велосипедкин вместо
— я туда и по партийному билету пройду — говорит: по трам­
вайному. Так ’попросили’ ... Постановка талантливая, но недо­
деланная (в один месяц сварганили).»
Маяковский не выносил бесцеремонного отношения к своим
стихам, не прощал его. 28 ноября 1929 года я записала: «В.
приехал из Ленинграда и рассказал, что ушел с ’Клопа’, не до­
смотрев — рассердился на отсебятину.»
22 декабря: «В. ругался по телефону с ’Безбожником’ из-за
перевранных стихов.» Что это было? Журнал «Безбожник» на­
печатал стихи Маяковского как-то переделав, и не прислав пред­
варительной корректуры. М-ий озверел. Помню, как он рычал
в телефонную трубку. «Безбожник» объяснял, что теперь уже
ничего не поделаешь, номер отпечатан. М-ий требовал, чтобы
в таком случае перед ним официально извинились. Пе помню,
в какой форме это было сделано — письменной или торжественно­
устной. Он мотивировал свое требование тем, что в следующий раз
будут помнить, что нельзя безнаказанно перевирать его.

В одном из писем ко мне Владимир Владимирович упоминает о

фильме «Стеклянный глаз». Эту картину, пародию на коммер­
ческий игровой фильм, которыми тогда были наводнены экраны,
и агитацию за кинохронику я сняла вместе с режиссером В. Л.
Жемчужным по нашему с ним сценарию на студии Межрабпом-
фильм. Вскоре после этого осенью того же 1929 года я написала
сценарий под пародийным названием «Любовь и долг». Первая
часть фильма, который я собиралась снять по этому сценарию,
вмещала в себя весь сюжет. Остальные части в результате пере­
монтажа (кино тогда было немое), приобретали совершенно
новое содержание — ничего общего не имеющее с первоначаль­
ным сюжетом. Только один перемонтаж, ни одного нового
доснятого кадра!
Часть первая — основная —: на одной заграничной кино-
фабрике закончен боевик под названием «Любовь и долг». Во
второй части прокатная контора делает из этого боевика кар­
тину для юношества. В третьей части картину перемонтировали
для Советского Союза. Четвертая часть — для Америки из нее
сделали комедию. В пятой части кинопленка возмутилась и
коробки покатились для смывки обратно на пленочную фабрику.
Что-то в этом роде. То есть снова пародия на пошлую, бес­
принципную, антихудожественную кинематографию.
Я так подробно пишу об этом, потому что Маяковскому понра­
вилась эта затея, он всячески хвалил меня за сценарий и ему даже
захотелось сыграть в нем главную роль. В первой части это про­
курор, переодевающийся апашем, чтобы поймать контрабан­
дистов на месте преступления. Во второй — человек, живущий
двойной жизнью. В советской — старый революционер, грими­
рующийся апашем для конспирации. В американской комедии
— прокурор меняется одеждой с апашем для любовных похожде­
ний.
Когда Маяковский так горячо отнесся к сценарию и к своей
роли в нем, мы решили сниматься всей нашей компанией — и
Осип Максимович, и оба Кирсановы, и Асеев, и Крученых, и я ...
Оформлять тоже должен был кто-то из друзей-художников, не
помню кто. Поставить помогут Игорь Терентьев и Кулешов.
Денег за работу брать не будем. Попросим у Совкино на месяц
павильон, и если фильм получится интересный и выйдет на
экраны, тогда нам и деньги заплатят.
Но вотще Маяковский и я толкались во все двери. Предложе­
ние было необычное — неизвестно в какую графу его занести.
Павильона нам не дали. Какое унылое недомыслие! Но и мы
были виноваты — не сумели добиться. А как интересно было бы
увидеть сейчас Маяковского и его товарищей — молодых, всех
вместе!

В конце 1929 года Маяковский затеял свою отчетную выставку

«20 лет работы». На одном из заседаний Лефа была избрана
комиссия, которой было поручено этим заняться. Мои записи но
этому поводу, к моему горю, также сверхкратки.
6-го декабря: «В. собирает материалы для своей выставки и в
ажиотаже от того, сколько наработал», 9-го: «В. с Наташей
Брюханенко^ составляет книгу из плакатных подписей.»* 11-го:
«Я была в Ленинграде, узнавала в Пушкинском доме и у Жевер-
жеева® о материалах для выставки.» 29-го декабря: «В. с утра до
вечера в бегах. До ночи клеит с Зиной Свешниковой выставочные
альбомы.» Через месяц, 29-го января 1930 года: «На выставку
отпечатали такие безвкусные билеты, что но ним идти противно.
В. огорчен, хотелось, чтоб все, относящееся к выставке было
образцово-показательное.» На следующий день: «Мальчики
придумали над витриной с газетами сделать надпись: — ’Мая­
ковский непонятен массам’ (мальчики — молодые рефовцы:
Литинский, Алелеков и др., помогавшие Маяковскому оформ­
лять выставку). 31 января: «Комиссия не собралась ни разу, и
выставку, которую В. мечтал организовать блестяще — вот как
надо это делать! — получилась интересной только благодаря
материалу.»
1-го февраля выставка, наконец, открылась. Я записала тогда:
«Поехали в 6 ч. вечера на открытие выставки. Народу уйма —
одна молодежь. Выставка недоделанная, но все-таки очень ин­
тересная. В. переутомлен. Говорил устало. Кое-кто выступил,
потом В. прочел вступление в новую поэму — впечатление про­
извело большое, хотя читал но бумажке, через силу.»
Помню, что В. в этот день был не только усталый, но и мрач­
ный. Он на всех обижался, не хотел разговаривать ни с кем из
товарищей. Когда они звонили ему, не подходил к телефону. Об
одном молодом лефовце сказал: «Он должен за папиросами для
меня на угол в лавочку бегать, а он гвоздя на выставке не вбил.»
Эта мрачность запечатлена на фотографии на фоне плаката

* Она вышла потом под названием «Грозный смех».

РОСТА, снятой в тот день. Не понимаю, почему именно она
получила такое широкое распространение! ...
У Осипа Максимовича не было дневниковых записей, но через
десять лет после смерти Маяковского, собираясь писать воспо­
минания о нем, он начал их с рассказа об этом времени, о том,
в каком Маяковский был душевном состоянии, когда готовил
выставку:
— «В конце 1929 года Володя завел разговор о том, что он
хочет сделать свою выставку, — хочет собрать свои книжки,
плакаты, материалы, — и как бы отчитаться за 20 лет работы.
Говорил он об этой выставке спокойно, деловито, — как об
очередной форме выступления. Когда-то он устраивал ’Дю-
влам’,* всякие отчетные вечера, а теперь ’20 лет работы’. Нам
не могло прийти в голову, что Володя придает этой отчетной
выставке особое значение.
Володя захотел признания. Он хотел, чтобы мы, рефовцы,
взяли на себя организацию его выставки, — и чтобы на вы­
ставку пришли представители партии и правительства и ска­
зали, что он, Маяковский, хороший поэт. Володя устал от
борьбы, от драк, от полемики. Ему захотелось немножко по­
коя и чуточку творческого комфорта.
Володя видел, что всякие ’рвачи и выжиги’ писательские
живут гораздо лучше, чем он, — спокойней и богаче. Он не
завидовал им, но он считал, что имеет больше их право на
некоторые удобства жизни, а главное, на признание.
Вот, с целью получить это признание, Володя и затеял свою
выставку.
Ничего этого мы тогда не сообразили, — и никак не могли
понять, чего это Володя нервничает, сердится на нас и не то
чтобы прямо, а как-то намеками, полусловами попрекает нас,
что мы ничего не делаем для его выставки. Он сделался ворч­
лив, капризен, груб, и в конце концов со всеми рефовцами
поссорился. Мне он сказал: — ’Если бы нас с тобой связывал
только Реф, я бы и с тобой поссорился, но нас с тобой еш;е
другое связывает.’
Я видел, что Володя в отвратительном состоянии духа, что
у него расшатались нервы, но подлинной причины его состоя-
* Двенадцатилетний юбилей Владимира Маяковского.
 ния я не подозревал. Слишком непохоже и непривычно было
для Володи это желание быть официально признанным, —
слишком привык я видеть Володю в боевом азарте, в драке,
в полемике ...»
На этом запись Осипа Максимовича о живом Маяковском
обрывается.
Когда Володя застрелился, ни меня, ни Осипа Максимовича
не было в Москве. Мы ездили в Лондон повидаться с моей ма­
мой, она работала там в Торгпредстве. Мы уже возвращались
домой и 14-го апреля остановились на день в Голландии, поку­
пали там Володе подарки — сигары, трость, галстуки.
Привожу второй отрывок воспоминаний Осипа Максимовича
(и это все, что есть):
— «15 апреля утром мы приехали в Берлин на Kurfürsten­
strasse, Kurfürstenhôtel, как обычно. Нас радушно встретила
хозяйка и собачка Schneidt. Швейцар передал нам письма и
телеграмму из Москвы. — От Володи, — сказал я и положил,
не распечатывая ее, в карман. Мы поднялись на лифте, разло­
жились, и тут только я распечатал телеграмму.
В нашем полпредстве все уже было известно. Нам не­
медленно раздобыли все нужные визы, и мы в тот же вечер
выехали в Москву.
На границе нас встретил Вася Катанян. От него мы узнали,
как все случилось.
17-го утром приехали в Москву. — Гроб стоял в Союзе
писателей. — Огромные толпы приходили прощаться с Воло­
дей. — Все были очень взволнованы. — Никто не ожидал, что
Маяковский может застрелиться. — 14-е апреля— это 1-е апреля
по старому стилю, — и многие, когда им говорили, что Мая­
ковский застрелился, смеялись, думая, что их разыгрывают.
У меня было такое чувство, что Володю кулаки убили.
Я имел разговор с одним рапповцем. Я спросил его — не­
ужели они не могли загрузить Володю работой в Раппе, найти
ему должное применение. Он поспешно ответил: как же! —
Мы условились, что весь стиховой самотек, который будет
поступать в журнал ’Октябрь’, мы будем отсылать ему на
просмотр. — Больше мне с ним разговаривать было не о чем.
А другой рапповец выразился так: ’Не понимаю, почему
 столько шуму из-за самоубийства какого-то интеллигента.’
Отвратительно было это самодовольство посредственности,
— что мы, мол, не такие, мы не застрелимся!
Люди не стреляются но двум причинам: или потому, что они
сильней раздирающих их противоречий или потому, что у них
вообще никаких противоречий нет. Об этом втором случае
рапповская бездарь забыла.
Почему застрелился Володя? Вопрос этот сложный и ответ
поневоле будет сложен.»

Ответа на этот вопрос Осин Максимович нам не дал. Отрывок,

в котором он рассказывает о состоянии Владимира Владимиро­
вича в конце 29-го, начале 30-го года и который я привела выше,
можно считать началом этого «сложного» ответа.
Почему же застрелился Володя?
В Маяковском была исступленная любовь к жизни, любовь ко
всем ее проявлениям — к революции, к искусству, к работе, ко
мне, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым он дышал. Его
удивительная энергия преодолевала все препятствия. Но он
знал, что не сможет победить старость и с болезненным ужасом
ждал ее с самых молодых лет.
Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был
террор. В 16-м году, рано утром, меня разбудил телефонный
звонок. Глухой, тихий голос Маяковского: «Я стреляюсь. Про­
щай, Лилик.» Я крикнула: «Подожди меня!», что-то накинула
поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била
извозчика кулаками в спину. Маяковский открыл мне дверь.
В комнате, на столе лежал пистолет. Он сказал: «Стрелялся,
осечка, второй раз не решился, ждал тебя.» Я была в неописуе­
мом ужасе, не могла прийти в себя. Мы вместе пошли ко мне,
на Жуковскую, и он заставил меня играть с ним в гусарский
преферанс. Мы резались бешено. Я садилась без двух, и без
трех, и без всех к великой его радости. Он забивал меня темпе­
раментом, обессиливал непрерывной декламацией:
И кто-то во мраке дерев незримый
зашуршал опавшей листвой.
И крикнул: — что сделал с тобой любимый,
что сделал любимый твой!
И еще и еще стихи ... без конца ...

2 — 742418 Majakovskìj 17
 Когда в 1956 году в Москву приезжал Роман Якобсон, он на­
помнил мне мой разговор с ним в 1920 году. Мы шли вдоль
Охотного ряда, и он сказал: «Не представляю себе Володю
старого, в морщинах.» А я ответила ему: «Он ни за что не будет
старым, он обязательно застрелится. Он уже стрелялся — была
осечка. Но ведь осечка случается не каждый раз!» ...*
Перед тем как покончить с собой, Маяковский вынул обойму
из пистолета и оставил один патрон в стволе. Зная его, я убеж­
дена, что он доверился судьбе, — думая — если не судьба, опять
будет осечка, и он поживет еще.
Как часто я слышала от Маяковского слово «самоубийство».
Чуть что — покончу с собой. 35 лет — старость! До тридцати лет
доживу. Дальше не стану. — Сколько раз я мучительно стара­
лась его убедить в том, что ему старость не страшна, что он не
балерина. Лев Толстой, Гете были не «молодой» и не «старый»,
а Лев Толстой, Гете. Так же и он, Володя, — в любом возрасте
Владимир Маяковский. Разве я могла бы разлюбить его из-за
морщин? Когда у него будут мешки под глазами и морщины по
всей щеке, я буду обожать их. Но он упрямо твердил, что не
хочет дожить ни до своей, ни до моей старости. Не действовали
и мои уверения, что «благоразумие», которого он так боится,
конечно, отвратительное, но не обязательное же свойство ста­
рости. Толстой не поддался ему. Ушел. Глупо ушел, по-моло-
дому.
Уже после того, как и мне, и Маяковскому стукнуло тридцать,
во время такого очередного разговора (мы сидели с ним на ко­
жаном диване в столовой в Гендриковом переулке), я спросила
его: — А как же мне теперь быть, мне-то уже за тридцать? Он
сказал: «Ты не женщина, ты исключение.» — А ты что ж, не
исключение, что ли?! — Он ничего не ответил.
Мысль о самоубийстве была хронической болезнью Мая­
ковского и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась
* Много лет спустя я прочла в книге польского поэта Станислава Леца
такие поразившие меня строчки: «Чувство самосохранения иногда толкает
на самоубийство.»
Не о Маяковском ли это сказано?
Если бояться старости — не есть ли это единственный способ остаться
молодым? И раз навсегда уйти от «позорного благоразумия», которого он
так страстно не хотел дождаться.
«... Надеюсь, верую: во веки не придет ко мне позорное благоразумие.»
при неблагоприятных условиях. Конечно, разговоры и мысли о
самоубийстве не всегда одинаково пугали меня, а то и жить было
бы невозможно. Кто-то опаздывал на партию в карты — он
никому не нужен. Девушка не позвонила по телефону, когда он
ждал — никто его не любит. А если так, значит — жить бес-
СМЫСЛС1Ш0. При таких истериках я или успокаивала его или
сердилась на него и умоляла не мучить и не пугать меня.
Но бывали случаи, когда я боялась за него, когда он, казалось
мне, близок к катастрофе. Помню, как он пришел из Госиздата,
где долго ждал кого-то, стоял в очереди в кассу, доказывал
что-то, не требуюпхее доказательств. Придя домой, он бросился
на тахту во всю длину, вниз лицом, и буквально завыл: я —
больше — не мо-гу ... Тут я расплакалась от жалости и страха за
него, и он забыл о себе и бросился меня успокаивать.
Вот случай, записанный в моем дневнике: 11-го октября 29-го
года, вечером, — нас было несколько человек, и мы мирно си­
дели в столовой Гендрикова переулка. Володя ждал машину, он
ехал в Ленинград на множество выступлений. На полу стоял
упакованный, запертый чемодан.
В это время принесли письмо от Эльзы. Я разорвала конверт
и стала, как всегда, читать письмо вслух. Вслед за разными но­
востями Эльза писала, что Т. Яковлева, с которой Володя встре­
тился в Париже и в которую был еще влюблен, выходит замуж
за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви,
в белом платье, с флер-д’оранжем, что она вне себя от беспо­
койства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала,
который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце
письма Эльза просит, по всему по этому, ничего не говорить
Володе. Но письмо уже прочитано. Володя помрачнел. Встал и
сказал: что ж, я пойду. Куда ты? Рано, машина еще не пришла.
Но он взял чемодан, поцеловал меня и ушел. Когда вернулся
шофер, он рассказал, что встретил Владимира Владимировича
на Воронцовской, что он с грохотом бросил чемодан в машину,
влез сам и изругал шофера последним словом, чего с ним раньше
никогда не бывало. Потом всю дорогу молчал. А когда доехали
до вокзала, сказал: «Простите, не сердитесь на меня, товарищ
Гамазин, пожалуйста, — у меня сердце болит.»
Я очень беспокоилась тогда за Володю и утром позвонила
ему в Ленинград, в Европейскую гостиницу, где он остановился.
 я сказала ему, что места себе не нахожу, что в страшной тревоге
за него. Он ответил фразой из старого анекдота: «Эта лошадь
кончилась, пересаживаюсь на другую», и сказал, что я беспо­
коюсь зря.
— А может быть все-таки приехать к тебе? — Он обрадовался.
Я выехала в тот же вечер. Володя был невыразимо рад мне, не
отпускал ни на шаг. Мы ездили вместе на все его выступления —
и в больших залах, и у студентов, в каких-то до отказа набитых
комнатах. Выступлений было иногда по два и по три в день, и
почти на каждом Володя поминал не-то барона, не-то виконта:
«Мы работаем, мы не французские виконты» или «это вам не
французский барон» или «если б я был графом» ...
Видно, боль отошла уже, но его продолжало мучить самолю­
бие, осталась обида — он чувствовал себя дураком перед собой,
передо мной, что так ошибся. Он столько раз говорил мне: «Она
своя, ни за что не останется за границей» ...
Володя бросил писать ей, когда узнал, что она не вернется.
Правда, в это время он был уже влюблен в Нору Полонскую.
Часами смотрела я тогда, в Ленинграде, как Володя играл на
бильярде с Борисом Барнетом.'^ Он был и мрачен, и бурно-весел
одновременно.
Но не всегда я могла ходить за ним по пятам. Он бы не до­
пустил этого. Усмотреть за ним было невозможно. Если б он
хоть на минуту увидел опеку с моей стороны — он, вероятно,
разлюбил бы меня. К счастью, мне была несвойственна роль
няньки.
Часто вспоминаю слова Осипа Максимовича: — Не тот чело­
век богат, у которого денег много, и не тот беден, у которого их
мало. Богач тот — у кого денег больше, чем ему нужно (нужно
три, а есть пять рублей), и ниш,ий тот — у кого их меньше, чем
ему нужно (есть три тысячи, а нужно десять).
Маяковскому часто казалось что он одинок, но это не оттого,
что он был нелюбим, не признан, что у него не было друга. Его
печатали, читали, слушали так, что залы ломились. Не счесть
людей, преданных ему, любивших его. Но все это капля в море
для человека, у которого «ненасытный вор в душе», которому
нужно, чтобы читали те, кто не читает, чтобы пришел тот, кто
не пришел, чтобы любила та, которая, казалось ему, не любит.
Ничего не поделаешь!
 Когда Володя застрелился, меня не было в Москве. Если б я
в это время была дома, может быть и в этот раз смерть отодви­
нулась бы на какое-то время. Кто знает!
После Володиной смерти, все время пока мы жили на Гендри-
ковом, я не переставала слышать, как он приходит домой со
своим ключом и со стуком надевает трость на вешалку в пе­
редней, не переставала видеть, как, войдя, он немедленно сни­
мает пиджак, ласкает Бульку, идет в ванную и возвращается
к себе в комнату, неся перед собой мокрые большие руки. По
утрам он сидел рядом со мной, боком к столу, прихлебывал
чай, читал газеты.
И до сих пор я вижу его на улицах Москвы и Ленинграда и
часто называю близких людей — Володя ...

Даже написав предсмертное письмо, не обязательно было стре­

ляться. Володя написал это письмо 12-го, а застрелился 14-го.
Если б обстоятельства сложились более радостно, самоубийство
могло бы отодвинуться. Но все тогда не ладилось: и проверка
своей молодости и неотразимости, казалось, потерпела крах, и
неуспех «Бани», и тупость и недоброжелательство рапповцев, и
то, что на выставку не пришли те, кого он ждал, и то, что он не
выспался накануне 14-го. И во всем он был неправ. И по отно­
шению к женщине, которую он хотел заставить уйти от мужа,®
чтоб доказать себе, что по-прежнему ни одна не может противо­
стоять ему, и по отношению к постановке «Бани». Правда, пресса
ежедневно и грубо ругала ее, но не мог же он не знать, что пьеса
блестящая, да и люди, которым он верил больше, чем себе,
говорили ему, что он видит на много лет вперед, что далеко не
все еще понимают, чем грозит нам подымающий голову бюро­
кратизм, что постановка неудачная, что следующая может
оказаться прекрасной. Провалилась же сначала «Чайка» Чехова!
Рапповцы! Чего иного можно было ждать от них?! Не мог же он
в них разочароваться!!
А выставка с трудом вмещала ломившуюся на нее молодежь,
для которой он работал. Неужели он всерьез «справлял юбилей»!
Он был Поэт. Он хотел все преувеличивать. Без этого он не
был бы тем, кем он был.
Весь Маяковский — в своем предсмертном письме.
Он боялся, как бы кого-нибудь не обвинили в его смерти.
Боялся сплетен. Больше всего он ненавидел сплетни. В нашем
быту они начисто отсутствовали.
Он просит прощения у товарищей и у родственников за при­
чиненное им горе. При жизни он старался не делать этого.
«Лиля — люби меня.» Это значит: прости, не забывай, защи­
щай, не бросай меня и после моей смерти. И после моей смерти
я хочу быть первым в твоем сознании, как хотел этого при
жизни.
К нашему правительству он обратился со словами: «Товарищ
правительство», то есть с доверием, дружбой. И убивая себя он
оставался большевиком.
Он по-товарищески просил правительство взять на себя заботу
о людаях, о которых сам заботился при жизни.
Он поручил Осипу Максимовичу и мне заниматься его литера­
турным наследством: «начатые стихи отдайте Брикам, они раз­
берутся». Это значит — Брики так глубоко знают меня и мое
творчество, что разберутся не только в том, что я уже создал,
но и в том, что я задумал.
Несмотря на разногласия с рапповцами, он считал их товари­
щами в революционной борьбе и не желал, чтобы они думали о
нем, как о трусе и пожалел, что не доругался с ними по твор­
ческим вопросам — это было не в его привычках.
Он всегда аккуратно платил денежные долги и даже после
смерти не хотел остаться ничьим должником.
«В столе у меня 2 ООО рублей, внесите в налог.»
И не мог он умереть без стиха, без шутки — они сопутствовали
ему всю жизнь.
И то, что он упомянул В. В. Полонскую в составе своей семьи.
Просьбой к Товарищу Правительству устроить ей сносную
жизнь он надеялся дать ей независимость.
И не хотел он, чтобы его смерть послужила кому-нибудь при­
мером: «Это не способ, другим не советую.» То есть — это ни­
чего не решает, это бегство, но у него выходов нет — нет сил
побороть ощущение надвигающейся старости и с ней так ги­
перболически, казалось ему, растущей неполноценности.
Счастливо оставаться — пожелал он всем нам. Это было
искренне. До последней минуты остался он верен себе.
 прошло 26 лет со дня смерти Володи. «Лиля — люби меня.»
Я люблю его. Он каждый день говорит со мной своими стихами.
1956

1. Павел Александрович Марков (р. 1897), театровед и режиссер. В 1925-49

был завед. лит. частью МХАТа.
2. Вероника Витольдовна Полонская (р. 1908), актриса, подруга Маяков­
ского.
3. Михаил Михайлович Яншин (р. 1902), актер и режиссер. В 1924 г. вступил
в труппу МХАТа.
4. Владимир Владимирович Люде (р. 1904), режиссер; поставил «Баню»
в Ленинграде (премьера — 30.1.1930 г.).
5. Наталья Александровна Брюханенко (р. 1905), знакомая Маяковского.
6. Левкий Иванович Жевержеев (1881-1952), искусствовед, меценат. Был в
1910-13 председателем общества художников «Союз молодежи».
7. Борис Васильевич Барнет (1902-1965), кинорежиссер и актер. Учился у
Кулешова.
8. Имеется в виду В. В. Полонская, в это время замужем за М, М. Яншиным.
A Bibliography of Lili Brik’s Writings on
Majakovskij
Compiled by Bengt Jangfeldt

/Iz vospominanij о V. Majakovskom” , in Večernjaja Moskva, 1932,

April 13.
“Iz vospominanij” , in AVmanax s Majakovskim, M. 1934, pp. 59-79.
“ Čužie stixi”, in Znamja, M. 1940: 3, pp. 161-182. Reprinted in a
somewhat different version in V. Majakovskij v vospominanijax
sovremennikov, M. 1963, pp. 328-354.
‘Ί ζ vospominanij о stixax Majakovskogo” , in Znamja, M. 1941:4,
pp. 216-235.
‘Ό Majakovskom” , in Novyj mir, M. 1942: 11/12, pp. 240-246.
“ Ščen” , Molotov 1942, 16 pp.
“Pis’ma Majakovskogo к L. Ju. Brik (1917-1930)” [Introduction to
the letters], in Literaturnoe nasledstvo, vol. 65, M. 1958, p. 101.
“Predloženie issledovateljam”, in Voprosy literatury, M. 1966:9,
pp. 203-208.
About the exhibition “20 let raboty” [untitled], in Majakovskij
delaet vystavku, M. 1973, p. 62.
“ Poślednie mesjacy”, in Vladimir Majakovskij. Memoirs and essays,
Stockholm 1975 {Stockholm Studies in Russian Literature 2),
pp. 11-23.
Эльза Триоде

Воинствующий поэт

1.
Время ЛОЖИТСЯ на воспоминания как могильная плита. С каж­
дым днем плита тяжелеет, все труднее становится ее приподнять,
а под нею прошлое превращается в прах. Не дать ускользнуть
тому, что осталось от живого Маяковского ... Поздно я взялась
за это дело. То, что я писала о нем на французском языке, та
небольшая книга, вышедшая в Париже в 1939 году,^ предназна­
чалась для французского читателя, которому я пыталась дать
представление о русском поэте Владимире Маяковском. Здесь
же мои воспоминания вольются в общее дело современников
Маяковского: оживить его для будущих поколений.

Я познакомилась с Маяковским, если не ошибаюсь, осенью

1913 года, в семействе Хвас. Хвасов, родителей и двух девочек —
Иду и Алю я знала с детских лет; жили они на Каретной-Садовой,
почти на углу Триумфальной, ныне площади Маяковского. А
мы — мать, отец, сестра Лиля и я — жили на Маросейке. Ка-
ретная-Садовая казалась мне краем света, и ехать туда было
действительно далеко, а так как телефона тогда не было, и
ехали на авось, то можно было и не застать, проездить зря.
Долго тряслись на извозчике, Лиля и я на коленях у родителей.
Чем занимался отец Хвас — не помню, а мать была портнихой,
и звали ее Минной, что я запомнила оттого что вокруг крыльца,
со всех трех сторон висело но большущей вывеске: «Минна.»
Квартира у Хвасов была большая и старая, вся перекошенная,
с кривыми половицами. В гостиной стоял рояль и пальмы, в
примерочной — зеркальный шкаф, но самое интересное в квар­
тире были ее недра, мастерские. Вечером, или в праздник, когда
там не работали, то в самой большой из мастерских, за очень
длинным столом, пили чай и обедали.
Старшая девочка, Ида, дружила с Лилей, а я была мала и для
Али, младшей, — ей было обидно играть с маленькой. Из раз­
влечений я помню только, как Ида, Лиля и Аля, все сообща,
запирали меня в уборную, и я там кричала истошным голосом,
оттого что ничего на свете я так не боялась, как запертой сна­
ружи двери.
И сразу после этих детских лет всплывает тот вечер первой
встречи с Маяковским осенью 13-го года. Мне было уже шест­
надцать лет, я кончила гимназию, семь классов, и поступила
в восьмой, так называемый педагогический. Лиля, после кратко­
временного увлечения скульптурой, вышла замуж, Ида стала
незаурядной пианисткой, Аля — художницей. Я тоже собиралась
учиться живописи, у Машкова; разница лет начинала стираться,
и когда я вернулась с летних каникул, из Финляндии, я пошла
к Хвасам уже самостоятельно, без старших.
В хвасовской гостиной, там где стоял рояль и пальмы, было
много чужих людей. Все шумели, говорили, Ида сидела у рояля,
играла, напевала. Почему-то запомнился художник Осьмеркин,
с бледным, прозрачным носом, и болезненного вида человек по
фамилии Фриденсон. Кто-то необычайно большой, в черной
бархатной блузе, размашисто ходил взад и вперед, смотрел
мимо всех невидящими глазами, и что-то бормотал про себя.
Потом, как мне сейчас кажется — внезапно, он также мимо всех
загремел огромным голосом. И в этот первый раз на меня про­
извели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а
все это вместе взятое, как явление природы, как гроза ... Мая­
ковский читал «Бунт вещей», впоследствии переименованный в
трагедию «Владимир Маяковский».
Ужинали все в той же мастерской за длинным столом, но
родителей с нами не было, не знаю, где они скрывались, может
быть спали. Сидели, пили чай ... Эти, двадцатилетние, были
тогда в разгаре боя за такое или эдакое искусство, я же ничего не
понимала, сидела девчонка-девчонкой, слушала и теребила бусы
на шее ... нитка разорвалась, бусы посыпались, покатились во
все стороны. Я под стол, собирать, а Маяковский за мной,
помогать. На всю долгую жизнь запомнились полутьма, порт­
няжий сор, булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского,
легшая на мою руку.
Маяковский пошел меня провожать на далекую Маросейку.
На его площади стояли лихачи. Мы сели на лихача.
Начались занятия в гимназии. Училась я у Валицкой, только
что переехавшей с Покровки, из особняка князя Голицына, на
Земляной вал, в дом Хлудова, за которым был большой старый
сад. Во время перемены, гуляя по саду, я рассказывала подруге
Наде про эту необычайную встречу.
Маяковский звонил мне по телефону, но я не хотела его ви­
деть, и встретилась с ним случайно, через какой-то срок, может
быть, недолгий, а может быть и год целый. Он шел по Кузнец­
кому мосту, на нем был цилиндр, черное пальто, и он помахи­
вал тростью. Повел бровями, улыбнулся и спросил, может ли
прийти в гости. Начиная с этой встречи, воспоминания встают
кадрами, налезают друг на друга, и я не знаю, ни какой срок их
отделяет, ни в каком порядке они располагаются.
Это было в 13-м году, до войны, т. к. тогда мой отец был еще
юрисконсультом австрийского посольства и, между прочим,
к нему иногда обращались за советом приезжавшие на гастроли
и не поладившие с антрепренером австрийские актеры, акро­
баты, эксцентрично одетые шантанные певицы, тирольцы с
голыми коленками ... но первое появление Маяковского в ци­
линдре и черном пальто, а под ним желтой кофте-распашонке,
привело открывшую ему горничную в такое смятение, что она
шарахнулась от него в комнаты за помощью.
... Летом 14-го года мама и я отвезли в Берлин заболевшего
отца. Там ему сделали операцию, наступило временное улуч­
шение, он поправился, встал, ходил. Объявление войны застало
нас в санатории под Берлином. Пришлось спешно бежать от­
туда, в объезд, через Скандинавию. По возвращении в Москву
как будто поправившийся отец начал по-прежнему работать.
В это время Маяковский бывал у меня часто, может быть
ежедневно. Вижу его у меня в комнате, он сидит, размалевывает
свои лубки военных дней (очевидно, то было в августе-октябре
14-го года):
Плыли этим месяцем
Турки с полумесяцем. (...)
С криком: «Deutschland über alles!»
Немцы с поля убирались. (...)
Австрияки у Карпат
Поднимали благой мат.
Возможно, что именно эти лубки были сделаны у меня, уж очень
крепко засели в голове подписи к ним. Володя малюет, а я
рядом что-нибудь зубрю, случалось, правлю ему орфографи­
ческие ошибки.
Вижу себя в гостиной, у рояля (я тогда училась в музыкальной
школе Гнесиных, у Ольги Фабиановны), а Володя ходит за моей
спиной и бурчит: стихи пишет. Он любил, под музыку.
А еще помню его за ужином: за столом папа, мама, Володя
и я. Володя вежливо молчит, изредка обращаясь к моей матери
с фразами, вроде: «Простите, Елена Юльевна, я у вас все котлеты
сжевал ...», и категорически избегая вступать в разговоры с
моим отцом. Под конец вечера, когда родители шли спать, мы
с Володей переезжали в отцовский кабинет, с большим пись­
менным столом, с ковровым диваном и креслами на персидском
ковре, книжным шкафом ... Но мать не спала, ждала, когда же
Володя, наконец, уйдет, и по нескольку раз, уже в халате, при­
ходила его выгонять: «Владимир Владимирович, вам пора
уходить!» Но Володя, нисколько не обижаясь, упирался и не
уходил. Наконец, мы в передней, Володя влезает в пальто и тут
же попутно вспоминает о существовании в доме швейцара,
которого придется будить и для которого у него даже гривен­
ника на чай не найдется. Здесь кадр такой: я даю Володе дву­
гривенный для швейцара, а в Володиной душе разыгрывается
борьба между так называемым принципом, согласно которому
порядочный человек не берет денег у женщины, и неприятным
представлением о встрече с разбуженным швейцаром. Володя
берет серебряную монетку, потом кладет ее на подзеркальник,
опять берет, опять кладет ... и наконец уходит навстречу презри­
тельному гневу швейцара, но с незапятнанной честью.
А на следующий день все начиналось сызнова: появлялся
Володя, с изысканной вежливостью здоровался с моей матерью
и серьезно говорил ей: «Вчера, только вы легли спать, Елена
Юльевна, как я вернулся по веревочной лестнице ...» И мама,
несмотря на присущее ей чувство юмора, и на то, что мы жили
на третьем этаже, с беспокойством смотрела на Маяковского:
может быть, он действительно вернулся, не по веревочной, а по
обыкновенной лестнице.
Я же относилась к Маяковскому ласково и равнодушно, ни
ему, ни себе не задавала никаких вопросов, присутствие его в
доме считала вполне естественным, училась, читала книги и,
случалось, задерживалась где-нибудь, несмотря на то, что он
должен был прийти. Не застав меня, Володя оставлял свою
визитную карточку, сантиметров в пятнадцать ширины, на ко­
торой желтым по белому во всю ширину и высоту было напе­
чатано: ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ. Моя мать неизменно ее
ему возвращала и неизменно ему говорила: «Владимир Владими­
рович, вы забыли вашу вывеску.» Володя расшаркивался, ухмы­
лялся и клал вывеску в карман.
Удивительно то, что меня ничего в Маяковском не удивляло,
что мне все казалось вполне естественным, и визитные карточки,
и желтая кофта, и постоянное бормотанье. Когда мы бывали
где-нибудь вместе, меня нисколько не смущало, что на него весь
честной народ таращит глаза, я на этом как то не останавлива­
лась, и его странное иной раз поведение, необычную внешность
и костюм воспринимала с полным равнодушием. Выступления,
пресса, «футуризм», шум и скандал до меня не доходили.
Таково было положение вещей, когда в Москву из Петро­
града приехала Лиля. Здоровье отца опять ухудшилось. Как то,
мимоходом, она мне сказала: «К тебе тут какой-то Маяковский
ходит ... Мама из-за него плачет.» И когда Володя позвонил
мне по телефону, я тут же сказала ему: «Больше не приходите,
мама плачет.»
К лету 15-го года отец уже больше не вставал. Мама была при
нем безотлучно, и я не хотела, чтобы мама плакала из-за меня.

Отца перевезли в Малаховку, на дачу, которую мы занимали

с теткой, маминой сестрой. Не знаю, не помню, каким образом
Володя меня там нашел. Просил встретиться, назначал мне
свидания на малаховской станции. Я же то не приходила, то
приводила с собой тетку и видела Володю только издали, стоя­
щего раздвинув ноги, спиной к дачному вокзалу ... В который
то раз, все-таки, почему-то пришла одна: он так же стоял, с па­
пиросой в зубах и мутным от ярости взглядом. Должно быть,
то было вечером, оттого что, отойдя от вокзала, Володя мне
вспоминается как тень, бредущая рядом со мной по пустой
дачной улице. Злобствуя на меня, Володя шел на расстоянии,
и в темноте, не обращаясь ко мне, скользил вдоль заборов его
голос, стихами. К тому, что Володя постоянно пишет стихи, про
себя или голосом, я давно привыкла и не обращала на то вни­
мания. Я не обращала никакого внимания на то, что он поэт.
И внезапно, в тот вечер, меня как будто разбудили, как будто
зажгли яркий свет, меня озарило, и вдруг я услышала негромкие
слова:
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно? ...

И дальше ... Я остановилась и взволнованно спросила:

— Чьи это стихи?
— Ага! Нравится? ... То-то! — сказал Володя, торжествуя.
Мы пошли дальше, потом сели где-то, и на одинокой ска­
мейке, под звездным небом, Владимир Маяковский долго читал
мне свои стихи. Должно быть, «Облако», и только «Облако».
Сознательная моя дружба с Маяковским началась буквально
с этой строчки:
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
В эту ночь зажглось во мне великолепное, огромное, беспредель­
ное чувство восхищения и преданнейшей дружбы, и так по сей
день мною владеет.
Поэзию я всегда любила, органически, сама того не зная, и с
детских лет помню живущую со мной тяжесть коричневого
однотомника Пушкина и красного — Лермонтова. И так как иной
раз целая зпоха вспоминается только оттого, что повеет сиренью
или талым снегом, как напоминает о чем-нибудь песня, так
какая-то сторона прошлого вспоминается мне только стихами ...
Когда в уголке памяти оказываются, как невыметенный мусор,
строки:
Мир хаотических видений
Во мгле змеящейся мечты ...
Я немедленно вспоминаю гимназию, классы, раздевалку с боти­
ками.
Стоит мне произнести, прочесть, услышать северянинские
строки —
 Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!
или же Блока ...
Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном.
Красивая и молодая ...
его «Балаганчик»:^
... «Помогите!
Истекаю я клюквенным соком!
Забинтован тряпицей!
На голове моей — картонный шлем!
А в руке — деревянный меч!»
Заплакали девочка и мальчик,
И закрылся веселый балаганчик ...

и сейчас же вспоминаются мне Пятницкая, Архитектурные

курсы, тогдашние друзья и переживания ... Жизнь размечена
стихами, как верстовыми столбами. Но если б мне тогда сказали,
что я люблю поэзию, я бы не поняла и удивилась. А между тем
поэзия была для меня таким великим искусством, что поражен­
ная поэзией Маяковского, я немедленно привязалась к нему изо
всех сил, я превратилась в страстную, ярую загцитницу и про­
пагандистку его стихов. Все тогда им написанное я знала наизусть
и буквально лезла в драку, если кто-нибудь осмеливался крити­
ковать поэзию Маяковского или его самого. За этим восторгом
не крылись ни влюбленность, ни поэтические принципы или
теории, это был вполне непосредственный восторг, который
ошуш.аешь перед красотой пейзажа, морем, вечными снегами;
это была неосознанная благодарность за то человеческое, что
было сказано, выражено стихами и тем самым приносило об­
легчение всем страждуш,им.

Сразу стало ясно и просто, что я могу встречаться с Маяковским

тайком и без малейшего угрызения совести. Я приезжала в
город, в нашу пустую, пахнущую нафталином, летнюю квар­
тиру, со свернутыми коврами, завешенными кисеей лампами,
с двумя роялями в накинутых, как на вороных коней, попонах.
У Володи был грипп, сильный жар. Сегодня мне кажется, что
мы встречались часто, что это время длилось долго. На самом
деле Володя служил в автомобильной роте, в Петрограде, в
Москву наезжал изредка. По воспоминаниям Иды Хвас, 7 июля
15-го года мы справляли Володины именины в гостинице, на углу
Столешникова и Петровки, вчетвером, с Георгием Якуловым,
что подтверждает мои смутные воспоминания об этой встрече
и о появлении черноволосого, юркого и пучеглазого, как яще­
рица, Якулова.
В июле умер отец. Лиля приехала на похороны. И, несмотря
ни на что, мы говорили о Маяковском. Она о нем, конечно,
слыхала, но к моему восторгу отнеслась скептически. После
похорон, оставив мать с теткой на даче, я поехала к Лиле, в Пет­
роград, и Маяковский пришел меня навестить к Лиле, на улицу
Жуковского. В этот ли первый раз, в другую ли встречу, но я уго­
ворила Володю прочесть стихи Брикам, и думается мне, что тог­
да, в тот вечер уже наметилась судьба многих из тех, что слушали
«Облако» Маяковского ... Брики отнеслись к стихам востор­
женно, безвозвратно полюбили их. Маяковский безвозвратно
полюбил Лилю.

После смерти отца мама и я переехали с Маросейки в Голиков-

ский переулок, что на Пятницкой. Я поступила на Архитектур­
ные курсы. Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый год ...
Встречи в Москве, Петрограде. Не буду говорить о событиях,
перевороте, а только — узко — о Маяковском, об имеющем
прямое к нему отношение. В один из приездов в Москву Володя
привел ко мне своего закадычного друга Станислава Борисовича
Гурвича, который сильно импонировал Володе культурой,
остроумием, западным снобизмом, хорошо сшитым пиджаком,
небрежностью и тем, что он был прелестным человеком. Если не
ошибаюсь, Станечка был студентом-техником. Когда Володя
уехал в Петроград, Станечка достался мне в наследство, и так
зачастил ко мне, что когда приезжал Володя, мы уже проводили
время втроем. Сидели у меня, ходили куда-то ужинать, кого-то
слушать, бывали в Художественном кружке. Одно помню
твердо: разговоры Володи со Станечкой заставляли меня сме-
1. Velimir Xlebnikov with the daughter of a wine merchant, at the Burljuks’ in
the village Cernjanka, Xersonskaja gubernija (1910?).

2. Lili Brik and Elsa Triolet in Moscow in 1918.

 /
3. Vladimir Majakovskij in K azan’ 4. David Burljuk with his face
in February, 1914. painted (1914).

5. Vasilij.Kamenskij (1915). The photograph has a dedication to Elsa Triolet.

яться положительно до рыданий! Уезжая, Володя, превратив­
шийся каким-то образом в «дядю Володю», поручал меня
своему другу.
От этих времен у меня чудом сохранилось несколько Володи­
ных писем из Петрограда. Коротенькие строчки воскрешают да­
лекий мир, дружбу с дядей Володей, которого я, очевидно, тогда
посвящала во все мои переживания и романы ... «Рад, что ты
поставила над твоим И. точку.» Если б не эта фраза, я бы об И.
никогда и не вспомнила, не вспомнила бы и всей атмосферы
отношений с Володей, откровенности, взаимной преданности.
Я знала, я твердо знала, что за Маяковским надо следить, что
он не просто поэт, а поэт воинствующий, что он не просто —
человек, а человек, несущий в себе всю боль человеческую, и
что от любви, счастья, жизни он требует невозможного, бес­
смертного, беспредельного. Всю жизнь я боялась, что Володя
покончит с собой. И когда я получила от него письмо (19.12.
1916) со строчкой из «Облака» — «уже у нервов подкашиваются
ноги», я бросилась к Станечке: надо ехать спасать Володю! Но
Станечка смеялся надо мной, утверждая, что Володя мне это
пишет оттого, что ему не с кем ходить в кинематограф. Мне
было девятнадцать лет, и без разрешения матери я еще никогда
никуда не ездила, но на этот раз я просто, без объяснения причин,
сказала ей, что уезжаю в Петроград.
*
От поездки остались в памяти только какие-то обрывки. Полу­
темная комната, должно быть, та самая, на Надеждинской ...
Диван, стул, стол, на столе вино ...
... знаю
способ старый
в горе
дуть винище ...
Володя сидит у стола, ходит по комнате, молчит ... Я в углу,
на диване. Жду. Молчит, пьет, сидит, ходит ... Час за часом ...
Вот уж и у моих нервов начинают подкашиваться ноги. Сколько
времени будет продолжаться эта мука? Зачем я приехала! Ничем
я не могу ему помочь, и совсем я ему не нужна. Вскочила, со­
бралась уходить. Внизу, у подъезда, уже, должно быть, очень
долго, меня ждал другой Владимир, Владимир Иванович.

3 —1424ÌS Majakovskij 33
 — Куда ты?
— Ухожу.
— Не смей!
— Не смей говорить мне «не смей!»
Мы поссорились. Володя, в бешенстве, не отпускал меня
силой. Я вырвалась, умру, но не останусь. Кинулась к двери,
выскочила, схватив в охапку шубу. Я спускалась по лестнице,
когда Володя прогремел мимо меня: «Пардон, мадам ...» и он
приподнял шляпу.
Когда я вышла на улицу, Володя уже сидел в санях, рядом
с поджидавшим меня Владимиром Ивановичем. Бесцеремонный
и наглый, Маяковский заявил, что проведет вечер с нами, и тут
же, с места, начал меня смешить и измываться над Владимиром
Ивановичем. А тому, конечно, не под силу было отшутиться, кто
же мог в этом деле состязаться с Маяковским? И мы, действи­
тельно, провели вечер втроем, ужинали, смотрели какую-то
программу ... и смех и слезы! Но каким Маяковский был труд­
ным, и тяжелым человеком.
Жила я, конечно, у Лили, на улице Жуковского. Это было
тогда, когда писались «Война и мир» и «Человек» ...
— Прохожий!
Это улица Жуковского?
Смотрит,
как смотрит дитя на скелет,
глаза вот такие,
старается мимо.
«Она — Маяковского тысячи лет:
Он здесь застрелился у двери любимой.»
Если не ошибаюсь, то именно в этот приезд он читал на улице
Жуковского, у Бриков, «Войну и мир». Узкая комната, в одно
окно, диван, на котором Лиля, когда уходили гости, стелила
мне постель, рояль и теснота. С немеркнущей ясностью помню
голос, выражение лица Володи, когда он читал ...
Вздрогнула от крика грудь дивизий.
Вперед!
Пена у рта.
Разящий Георгий у знамен в девизе,
барабаны:
 4 I Jj ~1 ΓΊ=ί J ~ R J— 1
^ Tp A . T A _TA - T A - T A - Т Д - T A - TA - TA - TA - TA - T A

,1 j '1— i n=i J J—
ТРД . TA - TA - TA - TA - TA - TA - TA - TA - T A - TA

Помню барабан собственного сердца, Виктора Шкловского,

который плакал, положив на рояль тогда кудрявую голову ...
Вот она, война!
В этот приезд, под новый год, у Лили устроили «футуристи­
ческую елку»: разубранную елочку подвесили под потолок, голо­
вой вниз, как люстру, стены закрыли белыми простынями, го­
рели свечи, приклеенные к детским круглым щитам, а мы все
разоделись и загримировались так, чтобы не быть на самих себя
похожими. На Володе, кажется, было какое то апашеского вида
красное кашне, на Шкловском матросская блуза. В столовой
было еще тесней, чем в комнате с роялем, гости сидели вокруг
стола, прижатые к стене, блюда передавались через головы,
прямо из дверей. Были тут Давид Бурлюк с лорнетом, Велимир
Хлебников, сутулый и бледный, похожий, как говорил Шклов­
ский, на большую больную птицу, синеглазый Василий Камен­
ский, Кузмин иЮркун,^ и много другого народа. Я сидела рядом
с Васей Каменским, у которого лицо было разрисовано синим
гримировальным карандашом: синие брови, на одной щеке —
синяя птичка. Но для Каменского иллюстрация лица было делом
не новым, футуристы нередко выступали в таком виде, и у меня
даже сохранилась фотография Каменского с цветочком на щеке.
Казанское происхождение фотографии позволяет отнести ее к
февралю 14-го года, когда Каменский, Маяковский и Бурлюк
ездили по России с докладами о футуризме. Это предложение
подтверждается имеющейся у меня фотографией Маяковского,
с напечатанной подписью: футурист Владимир Маяковский и,
мельче: Электро-Велография. Казань. Воскресенская. Обе фото­
графии — открытки одного типа.
В этот новогодний вечер, за столом, мой сосед Вася Каменский
предложил мне руку и сердце. Предложение это было, если и не
принято, то немедленно оглашено, и Васю Каменского уже все
звали не Васей, а женихом.
Когда я вернулась в Москву, то тут же возник и Вася Каменский.
Он восхитительно рассказывал моей матери про красоты своего
имения «Каменка» на Урале, но так бесконечно длинно, что я
оставляла его с мамой, а сама уходила по своим делам. Приехал
в Москву и Володя, и постоянно заставая у меня Васю, с бес­
покойством следил за его маневрами, и говорил моей матери,
замученной Васиным красноречием: «Елена Юльевна, не верьте
ему, у него на Урале всего один цветочек!» И для вящего дока­
зательства Володя поднимал один палец. Мне же поистине было
тогда не до Васиных рассказов, предложений, Урала ... В то
время, накануне революции, моя судьба сошла с рельс. Но я уже
Володе своих тайн не поверяла: было ясно, что он все рассказы­
вает Лиле. А жизнь как будто шла по прежнему: я ходила на
курсы, сдавала зачеты, встречалась с друзьями.
Петроградские и московские воспоминания путаются в голове,
путаются даты, времена года. Помню разговор с Володей о
задуманном им романе, который должен был называться «Две
сестры» (название на него похожее, близкое к «Трем сестрам»,
как «Война и мир», название поэмы, которая тогда писалась,
близко к «Войне и миру»). То вспоминается еще одна отчаянная
ссора с Володей, все из-за того же самого Владимира Ивановича,
с которым я ушла справлять его именины, а Володя требовал,
чтобы я справляла его, Володины, именины дома, с Лилей.
Когда я вернулась, он был так разобижен, что не хотел мне даже
руки подать — мирила нас Лиля. То вспомнится, как Володя
привел ко мне Асеева, и с ним стихи:
Оксана! жемчужина мира!
Я воздух на волны дробя.
На дне Малороссии вырыл
И в песню оправил тебя.
В тихой квартире, в Голиковском переулке, я слушала стихи и
восторженные рассказы Асеева об Оксане, одной из сестер Синя­
ковых, оживших позднее также и в стихах Хлебникова, в его
«Синих оковах».
Хлебников, Маяковский, Каменский, Асеев, Крученых ... Они
нарушали в поэзии повторность буквы Б ... Брюсов, Бальмонт,
Белый, Блок ... мой поэтический пейзаж дореволюционного
периода. С каким наслаждением я слушала Асеева! Но над
всеми, над всей поэзиеи того времени продолжал для меня ца­
рить Маяковский. И когда в феврале 18-го года в Политехни­
ческом музее были «выборы короля поэтов» и «королем» про­
возгласили Северянина, а не Маяковского, я волновалась не­
обычайно. Сравнивать Северянина или Вертинского с Мая­
ковским! Сравнивать их поэзию, похожую на «ананасы в шам­
панском», с их девушками «кокаином распятыми — на мокрых
бульварах Москвы»^ ... с поэзией Маяковского! Сам Маяковский
стоял на эстраде бледный, растрепанный, перекрывая шум
бушевавшей аудитории уже охрипшим от крика голосом.
Смутно всплывает ночное «Кафе поэтов», на него наезжает
фотография из фильма по сценарию Маяковского «Не для денег
родившийся», где на фоне «Кафе поэтов» с намалеванными на
сводах большими цветами, стоят Маяковский в кепке, за ним
Бурлюк с лорнетом, а некий Климов, с обручем вокруг головы,
сидит у стола на скамейке, положив на нее ногу. В таком вот
«Кафе поэтов» выступал Маяковский, и я его там слушала, но я
это скорее знаю, чем помню. Лучше запомнилось «Кафе Пит-
тореск» на Кузнецком мосту, оформленное Георгием Якуловым.
Мы заходили туда, когда оно еш,е только отделывалось, и
Володя одобрительно заметил: «Смотри, как стенки ощетини­
лись!» В этом кафе, позднее, выступали и Маяковский, и Ка­
менский.
А вот мы у Лили, на Жуковской, в том же доме, но на другом
этаже. В большой пустой комнате зеркало, на стенах балетные
пачки: Лиля увлекается балетом ... Вечером приходит мой бу­
дущий муж, француз, в военной форме. На него из соседней
комнаты, где играют в карты, выходят посмотреть Лиля, Володя
... Без комментариев. Володя отчужденно здоровается. Он
вежлив и молчалив и никогда со мной об этом французском
романе не заговаривает.

В 18-м году сдавала экзамены, получила свидетельство об окон­

чании архитектурно-строительного отделения Московских жен­
ских строительных курсов, помеченное 27-м июня 1918 года.
На той же Новой Басманной, где находились мои курсы, в
бывшем Институте для благородных девиц, мне вьщали за­
граничный советский паспорт, в котором значилось — «для
выхода замуж за офицера французской армии»; а в паспорте
моей матери стояло: «для сопровождения дочери». Товарищ,
который выдал мне паспорт, сурово посмотрел на меня и сказал
в напутствие: «Что у нас своих мало, что вы за чужих выходите?»
Распродали вещи. Когда вынесли рояль, семье рабочего, за­
нявшей нашу квартиру, стало свободней. Подошел день отъезда.
Сели на извозчика, с чемоданами. На весь Голиковский переулок
заголосила моя кормилица, Стеша. Так мне и не довелось ее
больше увидеть, а я то думала, что через каких-нибудь три-
четыре месяца вернусь!
Мы должны были ехать в Париж через Швецию. Если не оши­
баюсь, наш пароход «Онгерманланд», уходил из Петрограда
4 июля. Остановились у Лили. В квартире никого не было:
именно тогда началась совместная жизнь Лили и Володи, и они
уехали вдвоем в Левашово, под Петроградом. Для матери такая
перемена в Лилиной жизни, к которой она совсем не была под­
готовлена, оказалась сильным ударом. Она не хотела видеть
Маяковского и готова была уехать, не попрощавшись с Лилей.
Я отправилась в Левашово одна.
Было очень жарко. Лиличка, загоревшая на солнце до волды­
рей, лежала в полутемной комнате; Володя молчаливо ходил
взад и вперед. Не помню, о чем мы говорили, как попроща­
лись ... Подсознательное убеждение, что чужая личная жизнь
нечто неприкосновенное, не позволяло мне не только спросить,
что же будет дальше, как сложится жизнь самых мне близких,
любимых людей, но даже показать, что я замечаю новое поло­
жение вещей.
А на следующей день, прямо с утра, приехала Лиля, будто
внезапно поняв, что я действительно уезжаю, что выхожу замуж
за какого-то чужого француза, и что накануне, в Левашове, я
была, чтобы попрощаться с ней и Володей ... «Может быть, ты
передумаешь, Элечка? Не уезжай! Выходи лучше за Рому ...»^
Да поздно она спохватилась.
На пристань Володя не приехал, т. к. мама не сменила гнев на
милость. На многие годы я увезла с собой молчаливого Володю,
ходившего по полутемной комнате, а Лиличку такой, какой она
была на пристани, в час отбытия. Это было в июле 1918 года.
Жара, голодно, по Петрограду гниют горы фруктов, есть их
нельзя оттого, что холера, как сыщик, хватает людей где попало,
на улице, в трамвае, по домам. С немыслимой тоской смотрю
с палубы на Лиличку, которая тянется к нам, хочет передать нам
сверток с котлетами, драгоценным мясом. Вижу ее удивительно
маленькие ноги в тоненьких туфлях рядом с вонючей, может
быть, холерной, лужей, ее тонкую фигурку, глаза ...
Круглые
да карие,
Г орячие
до гари.

Пароход отчалил.
В Стокгольме нас сразу посадили в карантин: на пароходе
повар заболел холерой, а за ним несколько пассажиров. Не­
забываемо отвращение, которое во мне вызывали шведские
еды, особенно пирожное ... По ту сторону воды, рукой подать,
вставала жизнь «в другом разрезе».

2.
В Париж я ехала долго. Московские визы оказались недействи­
тельными, и нас никуда не впускали. Промаявшись в Норвегии,
Англии, я попала в Париж лишь в конце 19-го года, тут же вышла
замуж и уехала с мужем на остров Таити (см. мою книгу «На
Таити», Атеней, 1925-й год, Москва). Через год мы оттуда вер­
нулись в Париж, а в 21-м году я разошлась с мужем и уехала
в Лондон, где моя мать работала в советском учреждении
«Аркос». В Лондоне я поступила на службу к архитектору —
пригодились мне Строительные курсы! — а в 22-м году собра­
лась в Берлин, т. к. туда должны были приехать Лиля и Мая­
ковский.
Не помню, как мы встретились. Знаю, что жили мы все в
«Курфюрстен-Отеле», где день деньской толкался народ —
тогда советских русских в Берлин понаехало видимо-невидимо.
С Володей мы не поладили с самого начала, чуждались друг
друга, не разговаривали. В гостинице, в его комнате, шел кар­
теж. Володя был азартнейшим игроком, он играл постоянно и
во что угодно, в карты, ма-джонг, на биллиарде, в придумывае­
мые им игры. До Берлина я знала Володю только таким, каким
он был у меня, да еще стихотворным, я знала его очень близко,
ничего о нем не зная. Литературная борьба — вне стихов —
женщины, связь с людьми — все это стояло вне наших отноше­
ний. В Берлине я в первый раз жила с ним рядом, изо дня в день,
и постоянные карты меня необычайно раздражали, так как я
сама ни во что не играю, и при одном виде карт начинаю мучи­
тельно скучать. Скоро я сняла две меблированные комнаты и
выехала из гостиницы.
На новоселье ко мне собралось много народа. Володя пришел
с картами.
Я попросила его не начинать игры. Володя хмуро и злобно от­
ветил что-то о негостеприимстве. Слово за слово ... Володя
ушел, поклявшись, что это навсегда, и расстроив весь вечер.
Какой же он был тяжелый, тяжелый человек! Опять нас мирила
Лиля, но мир был худой, только для вида. Даже когда я тяжело
заболела по приезде на остров Нордерней («Дыра дырой, ни
хорошая, ни дрянная — немецкий курорт, живу в Нордернее» ...)
куда мы поехали все вместе — мама, Володя с Лилей, и все те,
что потянулись за нами — даже тогда Володя на меня, можно
сказать, не обернулся. Вижу себя в кровати, лежу, страдаю, а на
дворе солнце, все на пляже ... Быстро и весело входит Володя,
берет с вешалки Лилино полотняное пальто, назидательно гово­
рит самому себе, видимо повторяя Лилины слова: «Не уколись,
там две булавки ...» — и уходит, не сказав мне ни слова. Не знаю,
каким же образом слз^илось, что у меня оказалась принадле­
жавшая Володе маленькая, не больше записной, книжечка
Гейне «Die Nordsee». Володя Гейне очень любил, и книжечка
жила у него в кармане, вынет и читает, с зычным акцентом:
Ihr Lieder! Ihr meine guten Lieder!
Auf! Auf! Und waffnet euch!

Книжечку я храню по сей день.

В Берлине я начала писать. Уговорил меня на это дело Виктор

Шкловский. Он показал мои к нему письма Горькому.® Алексей
Максимович, живший тогда под Берлином, в Саарове, прислал
мне на эти письма как бы рецензию, и одновременно пригласил
через Шкловского к себе, погостить. Словом, я осталась в Бер­
лине до 24-го года, и при первом знакомстве Маяковского с Фран­
цией не присутствовала.
 я встретилась с ним в Париже в ноябре 1924 года. Заранее
сняла комнату на Монпарнассе, в гостинице «Истрия», где я
жила по возвращении из Берлина. Там же останавливался и
Маяковский, всякий раз как приезжал в Париж.
Монпарнасе — один из районов Парижа, где можно найти
дома с мастерскими для художников. Построены эти дома
давно, их никогда не ремонтируют, и они стоят старые, грязные
как мусорные ящики, обычно во дворе на пустыре, именуемом
палисадником, заросшим бурьяном и крапивой, и обнесенным
пошатнувшимся забором. Мастерские занимают художники,
съехавшиеся со всего света учиться живописи на Монпарнассе.
По большей части эти художники — народ нищий, и им прихо­
дится не только работать, но и жить в этих угрюмых, угарных
мастерских, с железной печкой и без какого бы то ни было ком­
форта. Те же что побогаче, живут поблизости, в одной из много­
численных маленьких гостиниц Моннарнасса. Но и те и другие
все нерабочее время просиживает в кафе, расположенных на
перекрестке двух бульваров — Монпарнасе и Распай — в кафе
«Дом», «Ротонда», «Куполь» и т. д. Здесь, вместе с художни­
ками, собирались в те времена также и писатели, поэты, музы­
канты, алчущие славы или уже достигшие ее, а также и разно­
шерстная богема ...
Обыкновенно
мы говорим:
Все дороги
приводят в Рим.
Не так
у монпарнасца.
Готов поклясться.
И Рем
и Ромул,
и Ремул и Ром
в «Ротонду» придут
или в «Дом» ...

Гостиница «Истрия», где останавливался Маяковский, изнутри

похожа на башню; узкая лестничная клетка с узкой лестницей,
пятью лестничными площадками без коридоров; вокруг каждой
площадки — пять одностворчатых дверей, за ними — по ма­
ленькой комнате. Все комнаты в резко-полосатых, как матрацы,
обоях, в каждой — двуспальная железная кровать, ночной сто­
лик, столик у окна, два стула, зеркальный шкаф, умывальник
с горячей водой, на полу потертый желтый бобрик с разводами.
Из людей известных, там в то время жили: художник дадаист
Пикабия с женой; художник Марсель Дюшан; сюрреалист-фото-
граф американец Ман Рей со знаменитой в Париже девушкой,
бывшей моделью, по имени Кики и т. д.
Володя в «Истрие» немедленно обжился, научился заказы­
вать по телефону свой утренний завтрак, и т. к. я жила на одном
с ним этаже, мне слышно было, как он басил: «жамбон (ветчина),
мадам ...» Потом он стучался ко мне, и я шла в его комнату и
присутствовала при уничтожении «жамбона», плохого кофе,
сухарей ... Володя, без пиджака, то сидел боком к столику у
окна, выходившего на улицу Кампань-Премьер, то вставал,
подходил к ночному столику, на котором лежала открытая за­
писная книжка, твердя что-нибудь вроде: «Un verre de Koto donne
de l’energie» — фраза, которая торчала у него перед глазами,
намалеванная огромными буквами на кирпичной стене неза­
строенного еще тогда участка, по другую сторону улицы, за
окном. Словом писал стихи, эти:
... Со стен обещают:
«Un verre de Koto
donne de l’energie.»

или другие. Записывал, ходил взад, вперед ...

Я стукаюсь
о стол,
о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
в отеле Istria —
на коротышке
rue Campagne Première.
Мне жмет,
Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
тоску рассыпай.
 Boulevard Montparnasse,
Налево —
Boulevard Raspali.

Позавтракав, Володя облачался в пиджак, пальто, мягкую

шляпу, брал палку, и мы отправлялись в путь-дорогу.
Повторные поездки Маяковского в Париж путаются у меня
в голове. Одно из его писем в Москву напоминает мне о том,
что в первый раз телеграмма, извещавшая меня о часе его
приезда, пришла после него, и что он добирался ко мне
в «Истрию» самостоятельно.
Вспоминается Володя в другой какой-то приезд, вот он вы­
лезает из вагона, дорогой, московский Володя, как будто и не
было перерыва ... Близкий, родной, он идет по платформе,
равняя свои шаги но моим, мелким, изредка приостанавливается,
отступая, оглядывает меня: «Мы про тебя в Москве распускаем
слухи, что ты красивая — покажись, не ложные ли это слухи?»
Он шел, громадный, с добродушной улыбкой, и все оглядыва­
лись на такую необычную для Франции фигуру.
В 24-м году он был особенно мрачен. Пробыл в Париже около
двух месяцев, ни на шаг не отпуская меня от себя, будто без
меня ему грозят неведомые опасности. Сильно сердился на не­
знание языка, на невозможность с блеском показать французам
советского поэта. Часто я заставала его за писанием писем в
Москву, причем он сидел на полу, а бумагу клал на кровать —
столик был обычно чем-нибудь завален. Тосковал. Это не ме­
шало нам бродить по Парижу, ходить в магазин «Ольд Инг­
ланд» за покупками ... Впрочем, в отношении покупок, раз от
раза не отличался: в «Ольд Ингланд» покупались рубашки,
галстуки, носки, пижамы, кожаный кушак, резиновый складной
таз для душа, в магазине «Инновасион» — особенные чемоданы
с застежками, позволяющими регулировать глубину чемодана,
дорожные принадлежности — нессесеры, стакан, нож, вилка,
ложка в кожаном футляре — вещи, нужные Маяковскому для
его лекционных поездок по России. Он очень любил хорошо
сработанные, умные, ладные вещи, радовался им как изобрете­
нию. Кроме того, известна крайняя чистоплотность и брезгли­
вость Маяковского, которая отчасти объясняется тем, что отец
его умер, уколовшись, от заражения крови. Володя мыл руки,
как врач перед операцией, поливал себя одеколоном, и не дай
бог было при нем обрезаться! А как то он меня заставил мазать
руки иодом, оттого что на них слиняла красная веревочка от
пакета.
Ходили мы также и к портному, которому Володя объяснял
при помощи рисунков недостатки своего телосложения, обозна­
чая пунктиром, каким образом костюм должен был бы их
исправить! И везде нас сопровождал ласковый смех, и повсюду
немедленно возникало желание угодить этому великолепному,
добродушному великану.
Ездили по Парижу, ходили по ресторанам, где повкусней,
вечером, ночью, бродили по Монмартру, по кабакам. Там, под
шум оркестра и шарканье ног Маяковский сидел, откинувшись
на спинку дивана, одной рукой обнимая меня за плечи, другой
держал стакан, жевал папиросу и смотрел мутными глазами,
за которыми шла сосредоточенная работа — творчество и от­
делка стихов. Время от времени Володя меня спрашивал: «Ты
Лиличку любишь? — Люблю. — А меня ты любишь? — Люблю.
— Ну, смотри!» И так он мне надоедал этими вопросами, что,
в конце концов, я начинала сердиться: «Чего — смотри! Не
всегда представляется случай броситься за человеком в огонь
и воду!»
В день переноса Жореса в Пантеон мы пошли с ним на улицу
Суффло, и перед самым Пантеоном долго ждали, зажатые тол­
пой. Когда подошло шествие ...
Подняв
знамен мачтовый лес,
спаяв
людей
в один
плывущий флот,
громовый и живой ...

когда издали, сначала гулом, а потом отчетливо раздавались

крики:
«Vivent les Soviets! ...
А bas la guerre! ...
Capitalisme a bas! ...»
Володя подхватил меня и посадил к себе на плечо ... Я соскаль­
зывала, он опять терпеливо меня подсаживал ...
Спиною
к витринам отжали —
и вот
из книжек
выжались
тени ...

На улице Суффло, в университетском районе Парижа, много

книжных лавок, преимущественно научных книг и учебников ...
... И снова
71-й год
встает
у страниц в шелестении ...

Сосредоточенный и ласковый, Володя, наконец, поставил

меня на мостовую, и мы побрели домой, в «Истрию» ...
Бывали мы ежедневно, как Ромул и Рем, в кафе на Монпар-
нассе. Там сразу Маяковского окружали русские, и свои, и эми­
гранты, и полуэмигранты; а также и французы, которым он меня
немедленно просил объяснить, что может изъясняться только
через меня, что он говорит только на «триоле». Русских появле­
ние Маяковского чрезвычайно возбуждало, и они о нем плели
невероятную и часто гнуснейшую ерунду.
... Париж,
тебе ль,
столице столетий
к лицу
эмигрантская нудь?
Смахни
за ушми
эмигрантские сплетни.
Провинция! —
не продохнуть.

Слушайте, читатели,
когда прочтете,
 Маяковский
дружбу вертит
или
что женился я
на кулиджевской тете,
то, покорнейше прошу, —
не верьте.
В этот приезд, в 1924 году, Маяковский дожидался в Париже
американской визы, собираясь в кругосветное путешествие.
Виза пе шла, а тем временем из парижской полицейской пре­
фектуры пришла повестка, предлагающая г-ну Маяковскому
немедленно покинуть Париж. Тоскующий Володя мог бы вос­
пользоваться случаем и тут же вернуться в Москву — но это не
было бы на него похоже: все трудное, недоступное, невозможное
всегда становилось для Маяковского необходимым и желанным.
Раз его из Парижа выгоняют, то следует из Парижа не уезжать.
Я туда-сюда ... Знакомых, которые могли бы помочь в таком
деле, у меня не было. Попробовала заинтересовать литературную
среду, сунулась в «Нувель Литтерер», литературную газету,
которую тогда редактировал некий Морис Мартен-дю-Гар (не
смешивать с Роже Мартен-дю-Гаром), который впоследствии
дружно работал с немцами. Но когда я ему объяснила в чем
дело, то и Морис Мартен-дю-Гар, и присутствовавшие при раз­
говоре другие лица буквально «ретировались задом»!
Итак, мы с Володей отправились вдвоем в префектуру, без
каких бы то ни было рекомендаций. Здесь я приведу несколько
строчек из моих воспоминаний о Маяковском, вышедших на
французском языке:
«... блуждаем по длинным, замусоленным коридорам, нас
посылают из канцелярии в канцелярию, я — впереди, Мая­
ковский за мной, сопровождаемый громким стуком металли­
ческих набоек на каблуках, и металлического конца трости,
которую он то везет за собой по полу, то цепляется ею за
стены, двери, стулья. Наконец мы причалили к дверям какого-
то важного чиновника. Это был чрезвычайно раздраженный
господин, который для большей внушительности даже встал
из-за письменного стола и громким, яростным голосом заявил,
 что господин Маяковский должен в 24 часа покинуть Париж!
Я начала что-то плести ему в ответ, но Маяковский сбивал
меня с толку, все время прерывая меня: «Что ты ему сказала? ..
Что он тебе сказал? ...»
— Я ему сказала, что ты человек неопасный, что ты не
умеешь говорить по-французски ...
Лицо Маяковского вдруг просветлело, он доверчиво по­
смотрел на раздраженного господина, и сказал густым, не­
винным голосом:
— Жамбон ...
Чиновник перестал кричать, взглянул на Маяковского,
улыбнулся и спросил:
— На какой срок вы хотите визу? ...
Наконец, в большом зале, Маяковский передал в одно из
окошек свой паспорт, чтобы на него поставили необходимые
печати. Чиновник проверил паспорт и сказал по-русски: «Вы
из села Багдади, Кутаисской губернии? Я там жил много лет,
я был виноделом ...» Оба были чрезвычайно довольны этой
встречей: подумать только, до чего мал мир, люди положи­
тельно наступают друг-другу на ноги! ...
Словом, в этот день было столько переживаний, что Мая­
ковский и не заметил, как в самом центре парижской префек­
туры у него утапхили трость!»

Но на этом дело с визой не кончилось. Не знаю зачем, не то

срок продления визы был недостаточный, т. к. американская
виза все не шла и не шла, то ли Маяковский опасался неприят­
ностей, но он поехал к министру де Монзи, с кем — не знаю.
Когда я постучалась к нему в комнату, я застала только что
вернувшегося от де Монзи Володю в приятнейшем расположении
духа, возбужденного, и с ним двух молодых людей. Все трое
были в пальто и шляпах, и Володя что-то весело говорил, а те
двое молитвенно слушали, не отрывая от него глаз. С визой все
обстояло благополучно, де Монзи сказал про Маяковского, что
«эту физиономию надо показать Франции!», а молодые люди, ко­
торые, если не ошибаюсь, были секретарями де Монзи, оба кончили
французский Институт восточных языков, говорили по-русски
и были «своими ребятами». Один из них, Жан Фонтенуа, не­
медленно к нам пришился и начал ходить вокруг да около.
Ho такие вспышки веселья у Володи в тот приезд, помнится мне,
случались не часто. Мне бывало с ним трудно. Трудно каждый
вечер где-нибудь шататься, выдерживать всю тяжесть молчания
или такого разговора, что уж лучше бы молчал! А когда мы
встречались с людьми, то это бывало еще мучительней, чем
вдвоем. Маяковский вдруг начинал демонстративно, так сказать
— шумно молчать. Или же неожиданно посылал взрослого,
почтенного человека за папиросами, и удивительнее всего было
то, что человек обычно за папиросами шел! Почему-то запом­
нился один вечер, в танцульке, на втором этаже кафе «Ротонда».
За нашим столиком было много народа (среди них Владимир
Познер с хорошенькой женой, которая Володе нравилась,
Фонтенуа ...). Володя сидел мрачный, отодвинув стул, а ведь он
любил ходить по танцулькам, хотя сам и не танцевал. Я же
была молода и танцевать любила. В тот вечер, когда я вернулась
к столику после танца, Володя как бы невзначай смахнул на пол
мою перчатку. Я ему сказала: «Володя, подними ...» Он смахнул
и вторую на грязный, заплеванный пол. Не помня себя, я вско­
чила, выбежала из зала, вниз по лестнице, на улицу. Кто-то
бежал за мной, пытался меня догнать, вернуть. Ни за что! С
Володей мы встретились на следующий день, оба хмурые, но об
инциденте не заговаривали. А когда мы опять попали в дансинг,
я на зло ему пошла танцевать с профессиональным танцором,
приставленным к учреждению. Танцору за это следовало за­
платить, и Володя, миролюбиво отпустивший меня с ним,
только недоуменно спросил, как же это сделать, как ему за­
платить? ... «Дай, и все!» И Володя, действительно, протянул
танцору руку с зажатыми в кулак деньгами и потом успокоенно
сказал: «Ничего, выскреб ...»
Рассказываю об этих незначительных случаях оттого, что
характерна именно их незначительность, способность Мая­
ковского в тяжелом настроении натягивать свои и чужие нервы
до крайнего предела. Его напористость, энергия, сила, с которой
он настаивал на своем, замечательные, когда дело шло о боль­
шом и важном, в обыкновенной жизни были невыносимы.
Маяковский не был ни самодуром, ни скандалистом из-за пере­
соленного супа, он был в общежитии человеком необычайно
деликатным, вежливым и ласковым — и его требовательность
к близким носила совсем другой характер: ему необходимо
 B
6. Lili Brik and Majakovskij in Moscow in 1923.

7. Osip Brik, Lili Brik and Majakovskij in Moscow in 1929.

8. A meeting of the R EF plenum, on January 15, 1930. Speaking: Osip Brik.
To the right of him: Majakovskij, Lili Brik, Vasilij K atanjan, Lev KassiF. Seated
around the table, among others: Aleksandr Rodcenko, Varvara Stepanova, Petr
Neznamov and Nikolaj Aseev.

9. Lili Brik as honorary guard at Majakovskij’s coffin, on April 17, 1930.

было властвовать над их сердцем и душой. У него было в пре­
восходной степени то, что французы называют le sense de l’absolu,
потребность абсолютного, максимального чувства и в дружбе,
и в любви, чувства, никогда не ослабевающего, апогейного,
бескомпромиссного, без сучка и задоринки, без уступок, без
скидки на что бы то не было ...
Мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имен ...

И когда я ему как то сказала, что вот он такое пишет, а женщин

то вокруг него! ... он мне на это торжественно, гневно и резко
ответил: «Я никогда Лиличке не изменял. Так и запомни, ни­
когда!» Что ж, так оно и было, но сам то он требовал от жен­
щин, — с которыми он Лиле не изменял, — того абсолютного
чувства, которое он не мог бы дать, не изменив Лиле. Ни одна
женщина не могла надеяться на то, что он разойдется с Лилей.
Между тем, когда ему случалось влюбиться, а женщина, из
чувства самосохранения не хотела калечить своей судьбы, зная,
что Маяковский разрушит ее маленькую жизнь, а на большую
не возьмет с собой, то он приходил в отчаяние и бешенство.
Когда же такое апогейное, беспредельное, редкое чувство ему
встречалось, он от него бежал.
Я помню женщину, которая себя не пожалела ... Это было
году в 17-м. Звали ее Тоней — крепкая, тяжеловатая, некрасивая,
особенная и простая, четкая, аккуратная, она мне сразу полюби­
лась. Тоня была художницей, кажется мне — талантливой, и на
всех ее небольших картинах был изображен Маяковский, его
знакомые и она сама. Запомнилась «Тайная вечеря», где место
Христа занимал Маяковский; на другой — Маяковский стоит у
окна, ноги у него с копытцами, за ним убогая комната, кровать,
на кровати сидит сама художница, в рубашке. Смутно помню,
что Тоня также и писала, не знаю, прозу или стихи. О своей
любви к Маяковскому она говорила с той естественностью, с
какой говорят, что сегодня солнечно или что море большое.
Тоня выбросилась из окна, не знаю в каком году. Володя ни разу,
за всю жизнь, не упомянул при мне ее имени.
Странно и страшно то, что незадолго до смерти Тоня сошлась
с художником Ш-ом, и что у Маяковского с Ш-ом были свои от­
ношения: Володя постоянно обыгрывал его в карты. Ш., узкий,

4 - 742418 Majakovskij 49
бледный, белесый немец, был ростом с Маяковского, а то и
выше. У Ш-ана была теория, по которой выигрывает в карты
человек морально правый, и Маяковский, который часто играл
с ним, когда они оба жили в Петрограде, обыгрывал его как
хотел, да еще насмехался. Ш. в те времена зарабатывал на жизнь
разрисовкой прекрасных шарфов, и когда он совсем обездене­
жил, Маяковский стал с ним играть на шарфы. И выигрывал их
с той уверенностью, с какой человек с деньгами идет в магазин.
Помню, как он вернулся от Ш-ана с шарфом и сказал Лиличке:
«Вот, я принес тебе его скальп!» Лиличка подарила шарф мне —
огромный, до полу, лиловый с розовыми цветами, красавец
шарф, обшитый черно-бурой лисой. Он цел и по сей день, только
уж без лисы, обносилась. А Маяковский с Ш-ом и играть перестал,
чтобы не пустить его по миру. Но Тонина любовь была игрой
смертельной. Ее жизнь принадлежала Володе, какова бы ни
была причина — мне неизвестная — ее самоубийства.
Женщины занимали в жизни Маяковского много места, вот
отчего я так долго останавливаюсь на этой теме ...
Имя
этой
теме:
!

Дон-Жуан, распятый любовью, Маяковский так же мало похо­

дил на трафаретного Дон-Жуана, как хорошенькая открытка на
написанное великим мастером полотно. В нем не было ничего
пошлого, скабрезного, тенористого, женщин он уважал, старался
не обижать, но, когда любовь разрасталась — предъявлял к
любви и женщине величайшие требования, без уступок, расчета,
страховок ... Такой любви он искал, на такую надеялся и еще в
«Облаке» писал:
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
y Арагона есть такие стихи —
И пока он ходил от женщины к женщине,
Он страшно загрустил,
Пока он ходил от женщины к женщине ...
Маяковский ходил от женщины к женщине, и ненасытный и
жадный, страшно грустил ... Они были нужны ему все, и в то
же время ему хотелось единой любви. Любил Лилю, одну, и в то
же время бросался к другим, воображал другое ... Таким он был
по натуре своей. Говорил мне в Париже: «Когда я вижу здешнюю
нищету, мне хочется все отдать, а когда я вижу здешних мил­
лиардеров, мне хочется, чтобы у меня было больше, чем у них!»
Больше, сильнее, выше, лучше ... Чтобы сердце билось сти­
хами, он искал восторга любви, огромной, абсолютной ...
Любить —
это значит:
в глубь двора
вбежать
и до ночи Грачьей,
блестя топором,
рубить дрова,
силой своей играючи.
Любить —
это с простынь,
бессонницей рваных,
срываться,
ревнуя к Копернику,
его,
а не мужа Марьи Иванны,
считая
своим
соперником.
Любовь-двигатель, дающая высший творческий азарт, вызы­
вающая на соревнование с великими творцами, взлетающая
над бытом, грязью ревности и мелкими людишками ... Таким
был Маяковский-поэт, таким он был в жизни, во всех своих
чувствах к «своим» как в любви, так и в дружбе: «Ты Лиличку
любишь? — Люблю. — А меня ты любишь? — Люблю. — Ну,
смотри ...» — Чего, смотреть? Проверка шла по мелочам:
 — Элечка, купи мне карманное мыло, в коробочке.
Я шла покупать карманное мыло. Обошла все парижские
магазины — нет такого мыла. Володя опять — купи мыло! —
Нет такого мыла.
— Ты для меня даже мыла купить не можешь!
Нет мыла.
— Ты знаешь, что я без языка, и тебе лень мне кусок мыла
купить!
Нет мыла. Володя со мной уже не разговаривает, мы молча­
ливо обедаем в ресторане, шагаем мрачно по улицам, настроение
безвыходно тяжелое. Но карманного мыла все-таки нет, ничего
не поделаешь.
— Как хотите, мадам, я это мыло сам себе куплю.
Володя вернулся в гостиницу с круглой алюминиевой ко­
робочкой, в которой была твердая зубная паста «Жиппс». Он
ее, конечно, давно облюбовал, уверенный, что это и есть кар­
манное мыло, но, как только я ему сказала, что такого мыла
нет, сейчас же начал этим мылом меня испытывать. Присты­
женный, он без конца извинялся, трогательный и ласковый, как
нашкодившая собака, которая без конца дает лапу, и смешил
меня до тех пор, пока слезы раздражения не переходили в слезы
от смеха.

В 1924 году Маяковский в Париже американской визы так и не

дождался. Уехал в Москву, но через полгода опять вернулся за
тем же, рассчитывая отправиться в кругосветное путешествие.
Из Москвы он на этот раз летел, и с восторгом рассказывал мне,
как на границах летчик, из вежливого озорства, «приседал на
хвост».
Этот приезд, в 1925 году, ознаменовался кражей всех денег,
которые Маяковский сэкономил для путешествия вокруг света.
Днем мы были с ним в банке, он взял все переведенные ему
деньги, а оттуда нас, очевидно, преследовал профессиональный
вор; вор снял в «Истрие» соседнюю с Володей комнату, и когда
Володя утром на минуту вышел, в пижаме, не заперев за собой
дверь, он успел проникнуть к нему, украсть из пиджака бумажник,
и скрыться.
Это обнаружилось позднее, когда же я пришла утром к Володе,
он еще спокойно жевал свой «жамбон», сидя без пиджака, у сто­
лика. Потом встал, надел пиджак, висевший на спинке стула и
привычным жестом проверил наощупь, сверху вниз, карманы
— все ли на месте. И я увидела, как он вдруг посерел! Бумажник!
Обыскали комнату, бросились к хозяйке, и вот мы уже бежим
в ближайший полицейский участок ...
Володя шагает большими шагами, ему не до того, чтобы при­
равниваться к моим, и я поспеваю за ним, как могу. Идем молча,
каждый думает свою думу ... Денег вор не оставил совсем, и я
прикидываю, что бы такое продать ... Володя же, может быть,
думает о том, как он во второй раз вернется в Москву, не солоно
хлебавши с первого этапа кругосветного путешествия, которое
так и не состоится. Наконец, я говорю Володе, что можно было
бы продать мою меховую накидку и кольцо — единственное
мое имущество. Володя смеется и, сразу повеселев, бодро гово­
рит, что продавать ничего не нужно, что ни в коем случае не
надо менять образа жизни, что мы будем попрежнему ходить
в ресторан «Гранд Шомьер», покупать рубашки и галстуки и
всячески развлекаться, и что в кругосветное путешествие он от­
правится ... Так оно впоследствии и оказалось, хотя поиски по­
лиции ограничились показаниями хозяйки, опознавшей вора
хорошо известного полиции. Но Володя телеграфировал в
Москву, Лиличка организовала ему авансы в Госиздате и пере­
вела нужную сумму. Ясно помню, как Маяковский рассказывал
о краже полпреду, Леониду Красину, и как тот не только не по­
сочувствовал и не предложил помочь, но язвительно и почти
радостно сказал: «На всякого мудреца довольно простоты!»
Да, в то время многие были рады, что де Маяковский остался
в дураках, злорадствовали и смеялись. Отношение к нему было
такое, что одна из прелестных дочек Красина, молоденькая
Катя, назидательно сказала Маяковскому после его выступления
в полпредстве: «Когда вы возмужаете, вы, может быть, начнете
писать хорошие стихи ...» Володя добродушно улыбался. А в
связи с кражей и таким к себе отношением, он придумал следую­
щую игру: у всех пребывавших тогда в Париже советских русских
(а их было немало на Художественно-промышленной выставке)
Маяковский просил взаймы денег! Завидя в кафе на Монпар-
нассе русского, мы его оценивали, каждый по-своему, и если он
давал сумму ближе к моей, разница была в мою пользу, если
ближе к Володиной, то в его. Когда же он получал отказ, Володя
долго отплевывался, выражал мимикой предельную степень
возмущения и брезгливости и говорил: «Собака!» Запомнился
мне случай с Эренбургом, который только что вернулся из
Бельгии и, как обычно, сидел на террасе кафе «Ротонда» — Мая­
ковский обратился и к нему за деньгами. Эренбург ни о чем не
стал расспрашивать, ни выяснять, нет ли тут со стороны Мая­
ковского какого-нибудь подвоха, и молча и равнодушно выдал
ему пятьдесят бельгийских франков. Маяковский был растроган
и доволен — он знал, что у Эренбурга денег мало — и на радостях
стал звать Эренбурга Ильей, чего с ним до тех пор не случалось.
Когда мы ушли из «Ротонды», он все никак не мог успокоиться,
долго трясся от неслышного смеха, и выдавливал: «Бельгийские!
Обрати внимание на то, что они бельгийские!»
Кажется тогда же произошел и другой, менее катастрофи­
ческий инцидент: все в той же гостинице «Истрия» у Маяковского
украли только что купленные, новые башмаки, которые он вы­
ставил для чистки, перед дверью. Одновременно была украдена
другая пара у художника Марселя Дюшана, и Марсель неме­
дленно сказал: «Это сделала Жанна.» Жанна была красивая
женщина, без памяти влюбленная в Марселя Дюшана. Она
поселилась в «Истрие», оклеила свою комнату, как обоями,
обложками художественного журнала, на которых во всю стра­
ницу был изображен Дюшан в профиль, и требовала, чтобы
Марсель отдавал ей каждую минуту жизни. Дюшан, привлека­
тельный человек, о котором ходили легенды, математически
сухой художник, шахматист, ненавидящий сантименты и экс­
цессы, всячески старался от Жанны избавиться, скрывался от
нее, и чтобы заставить его сидеть дома, Жанна выбросила его
единственную пару башмаков на помойку, а чтобы не сразу
подумали на нее, прихватила вторую пару, Володину! Она сама
же мне это и рассказала. Володя от удивления даже не пожалел
о башмаках — ну и нравы у монпарнассцев!

В этот приезд Маяковский уже осмелел и частенько просился

у меня «со двора» — его выражение. Я с радостью отпускала,
у меня, конечно, не было Володиной выносливости, и я с ним
выбивалась из сил. Володя начал брать с собою, в качестве
переводчиц и гидов, подворачивающихся ему на Монпарнассе
молоденьких русских девушек, конечно, хорошеньких. Ухаживая
за ними, удивлялся их бескультурью, жалеючи сытно кормил,
дарил чулки и уговаривал бросить родителей и вернуться в
Россию, вместо того, чтобы влачить в Париже жалкое суще­
ствование. Изредка он уходил даже на вечер и, бывало, утром
встанет и, несколько смущенный, просит меня пойти с ним на
свидание в «Ротонду» или «Дом» ... Дело в том, что, проснув­
шись, он увидел свои тщательно сложенные вещи, а это с ним
бывает когда он выпьет и хочет самому себе доказать, что он
не пьян ... уж не с пьяных ли глаз вчерашняя девушка показалась
ему хорошенькой? Я шла с ним на свидание.
Но, конечно, Маяковский не только девушками занимался
в Париже, да и занимался то он ими, так сказать, попутно, по­
скольку ему все равно нужен был сопровождающий или со­
провождающая. Не знаю, к которой из поездок относятся его
встречи с различными людьми, они, и поездки и встречи и люди,
путаются у меня в голове. Помню, был завтрак, устроенный в
честь Маяковского писателями-унанимистами, на котором при­
сутствовали Жорж Дюамель, Жюль Ромен, Вильдрак, Дюртен,
может быть. Мак Орлан ... Встреча с Маринетти в отдельном
кабинете ресторана Вуазен, где нас было только трое: Маяков­
ский, Маринетти и я. Досадно, что мне изменяет память и что
я не могу восстановить разговора (шедшего, естественно, через
меня) между русским футуристом и футуристом итальянским,
между большевиком и фашистом. Помню только попытки
Маринетти доказать Маяковскому, что для Италии фашизм
является тем же, чем для России является коммунизм, и огор­
ченного Маяковского. Были мы у Пикассо, который тогда жил
и работал на улице Боэси. Были у художника Робера Делонэ,
где Маяковский познакомился с поэтом дадаистом Тристаном
Тцара. Смутно выплывает чья-то большая квартира, люди,
толчея, писатель Ясиновичи, автор тогда нашумевшей книги
«Гоа-Юродивый», и все это — люди, писатель, картины на сте­
нах, книги — имеет какое то отношение к семье Виардо, к певице
Полине Виардо, возлюбленной Тургенева, и к самому Тургеневу.
Помню заинтересованного, даже взволнованного Маяковского ...
но все это ускользает от меня, как сон. Что-то в этом смысле
несомненно было, недаром в парижском стихотворении Мая­
ковского «Верлен и Сезан» есть строчки:
Туман — парикмахер,
он делает гениев —
загримировал
одного
бородой —
Добрый вечер, m-r Тургенев.
Добрый вечер, m-me Виардо.

Были мы с Маяковским у моего друга Фернана Леже, в его

ателье, на улице Нотр-Дам-де-Шан. С Леже мы встречались
чаще, чем с другими французами, ?ти богатыри сговаривались
друг с другом без разговора. Леже показывал Володе Париж,
водил нас в танцульки самого низкого пошиба, на рю де Ланн
возле площади Бастилии, где, случалось, происходили смертель­
ные драки между неуживчивыми, ревнивыми сутенерами. Как-то
в компании ходили куда-то на Монмартр с ноэтом-сюрреали-
стом Роже Витраком. ... Словом, Маяковский видел в Париже
несчетное количество людей искусства, видел и самый Париж,
с лица и изнанки, и его великолепные кварталы, и рабочий район
Бельвилль, и пышные рестораны, и скромные трактирчики,
музеи, соборы и публичные дома.
С какого-то времени за нами повсюду начали ходить шники,
может быть, с тех нор, как Володя стал часто встречаться с то­
варищами из полпредства. Куда мы, туда и шники. Что-то за­
писывали в книжечки, и Володя научил меня выражению: «взять
на карандаш» — «Смотри, Элечка, они взяли тебя на карандаш!»
Шпиков этих мы знали в лицо. Как то пошли мы с товарищами
завтракать все в тот же ресторан «Гранд Шомьер», который
Володя окончательно облюбовал (он любил ходить всегда в
одно и то же место, как привычный посетитель, садиться за тот
же столик и даже есть то же самое), и рядом с нами, за соседним
столиком, расположились наши шники — пожилой и молодой.
Истые французы. Маяковский был в хорошем настроении, бес­
престанно острил, и мы безудержно смеялись. Шники сидели
тихо, как ничего не понимающие, и пожирали свои бифштексы.
До тех нор, пока Маяковский не начал рассказывать про одну
биллиардную партию на позор, и про то, как проигравший,
солидный, серьезный человек лез под биллиард ... Мы рыдали
от смеха! Маяковский говорил нарочито громко и, наконец,
наших соседей прорвало : они начали смеяться тем неудержимым
смехом, который сильнее карьеры и чувства долга! Их так разо­
брало, что они долго не могли успокоиться. Полное разобла­
чение! Если они «взяли нас на карандаш», то интересно было бы
посмотреть, что же они такое написали в этот день про Мая­
ковского.

В 1925 году я собралась в Москву. Меня одолевала тоска и я

бередила свои раны еще тем, что писала в то время «Земляничку»,
повесть, отчасти автобиографическую, и жила Москвой. Володе
я читала «Земляничку», только начатую, по мере написания. Он
ходил по полосатой комнате отеля «Истрия», стукаясь «о стол, о
шкафа острия», пожевывал папиросу, сопел ... Нравились ему
имена двух девочек, сестер — Земляничка и Лиска. Рыжая Лиска.
Поучал не сразу, резко, и не по поводу только что написанного.
Говорил, например, об изношенных эпитетах, сравнениях, при­
помнил мне «На Таити», где есть у меня, к сожалению, выраже­
ние «королевская поступь маори»: «По-твоему, если поступь,
то обязательно королевская? А по-моему, у королей капуста в
бороде ...» Говорил обидно, спуска не давал, а потому, смею
вас уверить, что с тех пор, прежде чем воспользоваться сравне­
нием, я трижды его проверяю! Говорил о том же, о чем подробно
писал в «Как делать стихи», о том, что я пишу только еще пер­
вые книги, всем накопившимся, но когда я все это, готовое, по­
истрачу, что же я тогда буду делать? Поучительно говорил, что
надо делать запасы из всего, что встретится, и не транжирить их
зря. Для примера: как-то я при Маяковском начала рассказы­
вать о том, как в лондонских кино, куда молодежь ходит цело­
ваться, барышни-разносчицы, продающие сласти, перед тем как
зажигается свет, начинают предупреждающе кричать: «Шоко­
лад! Шоколад!» Володя отчаянной мимикой пытался меня оста­
новить и, наконец, шепнул мне с миной заговорщика: «Молчи!
Пригодится!» Не раз он меня так останавливал, и я по сей день
это помню и, случается, прикусываю язык и говорю себе: «Молчи!
Пригодится!»

Так вот, в то время а особенно затосковала по Москве, хотя бы

— пожить немножко! А тут как раз и консульство советское
открылось. Я отправилась в консульство. Там было переполнено,
перед длинным как бы прилавком толкались парижские русские.
Я объяснила консульскому служащему зачем я пришла, и он
тут же напустился на меня со всей подозрительностью к эмигра­
ции. Почему у меня французский паспорт? ... А где мой совет­
ский, по которому я выехала? «Вы его скрываете, утаиваете! От­
того, что вы бежали, что заграничного паспорта у вас никогда
не было.» Я начала объяснять все по порядку, что мне на Новой
Басманной дали советский заграничный паспорт «для выхода
замуж» и что я вышла замуж в 19-м году, когда у меня выбора
не было. Но он не слушал, и я пришла домой в слезах. Под
Володины утешения я начала рыться в чемоданах и — о, чудо! —
нашла свой старый заграничный советский паспорт. В консуль­
ство я вернулась уже с паспортом и под прикрытием Маяков­
ского. Володя защитно обнимал меня и объяснял, что Элечку
обижатъ никак нельзя. Паспорт мой произвел сенсацию, на него
сбежалось смотреть все консульство — он носил чуть ли не пер­
вый номер советских заграничных паспортов. Меня попросили
подарить его консульству как исторический документ, и я на
радостях согласилась его отдать. Визу мне дали.
Вскоре Маяковский уехал в Мексику. А через некоторое время
уехала и я в Москву.

В то время Брики и Маяковский жили круглый год на даче, в

Сокольниках. Кроме того, у Маяковского была комната в
Москве, в Любянском проезде; в этой комнате помещалась
также и редакция «Лефа».
Я приехала летом, и в Сокольниках, на даче с садом, было
свободно. Когда же наступила зима, то оказалось, что на даче
повернуться негде: в общей комнате стояли большой стол, боль­
шой диван, большой рояль, и откуда то прибывший большой
биллиард; кроме общей, большой, были еще две комнаты поме­
ньше и еще одна совсем маленькая. Из двух, что поменьше, одна
была спальней, а другую, холодную, запирали на висячий замок,
там стояли ящики и чемоданы. Я спала в совсем маленькой.
Жить зимой в Сокольниках было небезопасно, двери и окна
толком не запирались, и на ночь мы к дверным ручкам привя­
зывали стулья, чтобы, если кто толкнется, стулья поехали и
нашумели. Это называлось «психологическими запорами».
Кроме того, повсюду валялись пистолеты, и разумные люди
опасались их больше жуликов: спросонок могло привидиться
бог знает что и тут недолго выстрелить и просто в человека,
вставшего с постели в неурочный час. И пистолеты, действи­
тельно, вещь опасная: один из заночевавших у нас даже про­
стрелил сам себе палец. Револьвер был при нем, в портфеле, от­
того, что идти от трамвая к даче тоже было страшновато, осо­
бенно зимой, когда кругом ни души, а снег заметает следы, и
кажется, что тут никогда никто не проходил ... Удивительно
ясно вспоминается эта нетронутая белая гладь, снежный блеск
на дороге, деревьях. В детстве, когда шел снег, я думала, что это
с неба падают звезды, оттого, что снежинки — звездочками, и
оттого, что снег блестит.
Пока Володя был в Америке, да и после его приезда, когда он
жил в Сокольниках, я ночевала у него, в Лубянском проезде.
Подъезд во дворе огромного хмурого дома; комната в комму­
нальной квартире, дверь прямо из передней. Одно окно, пись­
менный стол, свет с левой стороны. Клеенчатый диван. Тепло,
глухо, не очень светло, отчего-то пахнет бакалейной лавкой.
Спать на клеенке было холодновато, скользила простыня. Я
видела в Музее Маяковского, в Москве, макет этой комнаты,
в которой Маяковский застрелился — когда я там жила, и ме­
бель была не та, и стояла она иначе.
Лиличка поехала встречать Володю в Берлин. Это наверное
было зимою, она вышла из вагона в серой беличьей курточке.
За ней Володя. Впоследствии, когда мне случалось ходить с
Маяковским по московским улицам, я поняла, какая же у него
теперь слава! Извозчики, и те на него оглядывались, прохожие
говорили: «Маяковский! ... Вот Маяковский идет! ...» А что
делалось в Политехническом музее, на его вечере — «Мое от­
крытие Америки»! Как было хорошо! И мне вспоминался Мая­
ковский в день выборов «короля поэтов» ... Врагов и теперь
было немало, а то и больше, но как же теперь Маяковский вла­
дел собой, залой, своим мастерством! Восторг молодежи сметал
все остальное. Как это было прекрасно!
Ha даче у нас бывало много народа: Никулин, Асеев, Осип
Бескин, Яша Эфрон, Пастернак, Шкловский, Родченко, Кру­
ченых, молодой Кирсанов ... С тех пор мне запомнились первые
стихи, которые я слышала от Кирсанова, они произвели на меня
впечатление, и часто я их про себя повторяю: называются они
«Бой быков» и посвящены Маяковскому. В них говорится о том,
как тореро убивает быка под восторженные крики толпы, а бык
ведь хотел человеку служить.

... Он томился, стеная:

— «МММу ...
Я бы шею отдал
ярму,
У меня сухожилья
мышц.
Что твои рычаги
тверды,
Я хочу для твоих
домищ
Рыть поля и таскать
нуды-ы ...

С тех пор я эту бычью муку часто сама для себя цитирую, с тех
пор, с тех самых нор ...
Бывал также на даче в Сокольниках Жан Фонтенуа, тот самый
молодой человек, который приводил Маяковского в «Истрию»
от министра де Монзи, «свой парень», бывший комсомолец,
только в партию не вступил почему-то ... В Москве он пребывал
в качестве корреспондента агентства Гавас, французского Tacca.
В начале Фонтенуа, или, как его прозвали в Москве, Фонтанкин,
посылал из Москвы восторженные корреспонденции, но вскоре
его вызвали в Париж, где ему, очевидно, было сделано должное
внушение, так как по возвращении тон его статей внезапно и
круто изменился. Как-то раз, еще до моего приезда в Москву,
он привез к Маяковскому и Лиле, которые тогда еще жили на
Водоньяном переулке, известного французского писателя Поля
Морана. Писателя встретили чрезвычайно гостеприимно, кор­
мили пирогами и отпустили нагруженного подарками. Вер­
нувшись в Париж, Моран в скором времени выпустил книгу
рассказов, в одном из которых, под заглавием «Я жгу Москву»,
он описал вечер, проведенный с Маяковским, и всех присутство­
вавших на этом вечере. Это был гнуснейший пасквиль, едва
прикрытый вымышленными именами. Я помню, как много
позднее, в Париже, Маяковский по этому поводу недоуменно
пожимал плечами, и все собирался выпустить книгу, где бы на­
против каждой страницы Морана шел рассказ о том, как оно все
было на самом деле. Жаль, что он этого не сделал, блестящий
бы получился рассказ, помимо ответа Морану.
При мне Фонтанкин привез в Сокольники журналиста Анри
Берро. Анри Берро, вернувшись во Францию, написал о Со­
ветской России отвратительный репортаж. Когда сведения об
этом дошли до Москвы, а Фонтанкин появился в Сокольниках,
Маяковский, не отрываясь от игры на биллиарде, сказал ему:
«Фонтанкин, если ты еще раз приведешь к нам француза, я тебе
морду набью.»
Фонтенуа в скором времени выслали из Москвы. Его после­
дующая судьба настолько показательна, кривая нравственного
падения настолько крута, что в романе писатель вряд ли разре­
шил бы себе с такой отчетливостью описать жизнь растленного
человека. Что касается Поля Морана, то он во время оккупации
работал с немцами и после освобождения бежал в Швейцарию.
Сейчас вернулся в Париж и пишет в газетах, как ни в чем ни
бывало. Анри Берро был после освобождения посажен, потом
помилован, и умер своей смертью.

Пробыв в Москве больше года, я вернулась в Париж. Перед

отьездом Володя советовал мне не уезжать, выйти замуж за
такого-то или такого-то, или еще такого-то ... Не собираясь ни
за кого замуж, я хотела поехать в Париж, законно развестись с
моим французским мужем, а там видно будет. В скором вре­
мени, ранней весной 1927-го года, в Париж приехал Маяковский.
Опять мы стали ходить в «Гранд Шомьер» и покупать галстуки
и рубашки, встречаться с людьми, опять Маяковскому приходи­
лось разговаривать на «триоле». Возможно, что некоторые из
встреч, о которых я уже писала, приходились на этот приезд,
я путаю ... Знаю, что в этот раз состоялся вечер Маяковского в
кафе «Вольтер», против Люксембургского сада. Было полным-
полно. Маяковский посередине, как в цирке: «Ну, что же мне им
прочесть, Элечка?» Читает, гремит, поражает ...
В этот приезд, да, кажется, именно в этот, выплывает из ту­
мана памяти Валентина Михайловна Ходасевич, с которой я
когда-то познакомилась в Саарове, у Горького. Алексей Макси­
мович звал ее «купчихой», а Маяковский— Вуалетой Милаховной.
Возле нее с нами ходил Миклашевский (автор книги «Комедия-
дель-арте»), с лошадиными, выступающими вперед зубами ...
Бывал с нами Фернан Леже.
Веселые, идем гурьбой по бульвару Монпарнасе, отчего-то
прямо по мостовой. Володя острит, проверяя на нас свое остро­
умие. Он весь день провел с одной девушкой, Женей, и ему ни
разу не удалось ее рассмешить! И это начинало его беспокоить,
не выдохся ли он, не в нем ли тут дело? Рассказывает, как он с
Женей катался по Парижу, и как, проезжая мимо Триумфальной
арки, она его спросила, что это за огонь горит под аркой? Пари­
жанин Володя объяснил ей, что то неугасимая лампада на мо­
гиле неизвестного солдата. Но Женя, привыкшая к тому, что
Володя шутник, презрительно ответила: «Никогда не поверю,
чтобы из-за одного солдата такую арку построили.» Мы все уже
обессилили от смеха, а Володя рассказывает еще про то, да про
это. Фернан Леже ничего не понимает, удивляется: «Ни разу не
промахнулся! Каждое слово — в цель!» Шагаем все вместе под
сочиненный Маяковским марш:
Идет по пустыне и грохот, и гром,
бежало стадо бизоново.
Старший бизон бежал с хвостом,
младший бежал без оного ...

Марш был известен всем русским на Монпарнассе и подхваты­

вался всеми, вплоть до Ильи Григорьевича Эренбурга, на тер­
расе «Ротонды», где шел «и грохот и гром ...». Дальше, мимо
«Ротонды», бежало наше «стадо бизоново» и то ли от смеха, то
ли от чего другого, но по дороге Миклашевский забегал во все
писсуары, а их в Париже вдоль тротуаров много. Сначала мы
этого благовоспитанно не замечали, потом стали посмеиваться
и, наконец, Маяковский удивленно предложил: «Вы бы, Микла­
шевский, пили что-нибудь с гвоздями! ...»
Гуляли, шли на ярмарку — в Париже ярмарка круглый год
переезжает из района в район. Маяковский любил ярмарочный
шум, блеск, музыку, толчею, любил глазеть на балаганы, играть
во все игры, стрелять в «тире» и выигрывать бутылки плохого
шампанского, покупать билетики в лотерею и смотреть на вер-
тяпдееся колесо «фортуны» ... Вот, уже ночью, мы все так же
гурьбой, спускаемся с Монмартра по узкому тротуару. На одном
из домов, перпендикулярно к нему, вывеска в виде золотого
венка— Володя метко бросает трость сквозь отверстие в венке, кто-
то берет у него трость и тоже пробует бросить ее сквозь венок ...
И тут же начинается игра, вырабатываются правила. Володя
всех обыгрывает: у него меткий глаз и рука, да и венок почти на
уровне его плеча!
Но не всегда Маяковский бывал весел ... Есть у меня одна
ярмарочная фотография, где мы сняты с Вуалетой Милаховной,
художником Делонэ, поэтом Иваном Голль и его женой —
Клэр Голль ... Володя стоит ко всем нам спиной. Плохой это
был вечер! Маяковский, хмурый, злобный, грубил или же молчал.
Даже помню предлог для этого тяжелого настроения: кто-то
ему рассказал ходившие по Парижу толки, что, мол приехал
советский поэт, ходит по кафе и кабакам, а денег у него куры не
клюют! А тоже говорят — кто не работает, тот не ест! Оно и
видно! Володю раздражало, что все эти «люди искусства» поль­
зуются тем, что ему нравится бывать там, где шумно и угарно,
что они рады удобному случаю оговорить советского поэта, и
что эта дешевая демагогия попадает на благодарную почву ...
Ведь работать надо за письменным столом дома, с утра, а не
ночью под шум каруселей. Маяковский совершенно не переносил
судачеств и сплетен и переживал их мучительно.
И с кем бы Маяковский ни говорил, он всегда и всех уговаривал
ехать в Россию, он всегда хотел увезти все и вся с собой, в Рос­
сию. Звать в Россию было у Володи чем-то вроде навязчивой
идеи. Стихи «Париж (Разговорчики с Эйфелевой башней)» были
написаны им еп^е в 1923 году, после его первой поездки в
Париж:
... Идемте, башня!
К нам!
Вы —
там,
у нас,
 Идемте!
К нам!
К нам, в СССР!
Идемте к нам —
я
вам достану визу!

Так он собирался достать советский паспорт или, вернее, вер­

нуть советский паспорт Асе, восхитительной девушке, которую
в начале революции увез из Советской России без памяти влю­
бившийся в нее иностранец. Асе было тогда шестнадцать лет,
иностранец оказался неподходящий, и она жила одна, непри­
каянная, травмированная нелепой историей с ненормальным
мужем. Окруженная сонмом поклонников, она не находила себе
места, и постоянная праздность, жизнь без своего угла и при­
вязанности довели ее до отчаяния. Это было прелестное су­
щество, маленькая, сероглазая, белозубая, да к тому же еще и
умница и, по существу, весельчак. Когда у нее «вышел роман»
с Володей, он очень хотел ей помочь и говорил Асе, как и всем
прочим:
Идемте к нам —
я
вам достану визу!

Володя умел быть с женщиной нежным, внимательным. Но с

Асей все вышло по другому, и это уже касается ее личной био­
графии. Тут не было ни слез, ни скрежета зубовного и, верно,
они друг друга поминали добрым словом.
Гораздо более бурно протекал роман Маяковского с Татьяной
Яковлевой, с которой он встретился в 1928 году. Роман этот «от­
стоялся стихами» и «тем и интересен». Я познакомилась с Татьяной
перед самым приездом Маяковского в Париж и сказала ей: «Да
вы под рост Маяковскому.» Так из-за этого «под рост», для
смеха, я и познакомила Володю с Татьяной. Маяковский же
с первого взгляда в нее жестоко влюбился.
В жизни человека бывают периоды «предрасположения»
к любви. Потребность в любви нарастает, как чувство голода,
сердце становится благодарной почвой для «прекрасной бо­
лезни» — оно, горючее, и воспламеняется от любой искры, оно
только того и ждет, чтобы вспыхнуть. В такие периоды любовь
живет в человеке и ждет себе применения. Б то время Маяков­
скому нужна была любовь, он рассчитывал на любовь, хотел
ее ... Татьяна была в полном цвету, ей было всего двадцать с
лишним лет, высокая, длинноногая, с яркими, желтыми стравлен­
ными волосами, довольно накрашенная, «в меха и бусы оправлен­
ная» ... В ней была молодая удаль, бьюгцая через край жизне-
утвержденность, разговаривала она, захлебываясь, плавала,
играла в теннис, вела счет поклонникам ... Не знаю, какова была
бы Татьяна, если б она осталась в России, но годы, проведенные
в эмиграции, слиняли на нее снобизмом, тягой к хорошему об­
ществу, комфортабельному браку. Она пользовалась успехом,
французы падки на рассказы эмигрантов о пережитых ими ужа­
сах, для них каждая красивая русская женщина-эмигрантка в
некотором роде Мария Антуанетта ... и голодная, голая со­
ветская жизнь, от которой бежала Татьяна, окружала ее ореолом
мученичества:
... Видел
на плечах заплаты
их
чахотка
лижет вздохом.
Что же
мы не виноваты
ста миллионам
было плохо ...

Татьяна была им поражена и испугана. Трудолюбиво зарабаты­

вая на жизнь шляпами, она в то же время благоразумно строила
свое будущее на вполне буржуазных началах, и если оно себя не
оправдало, то виновата в этом война, а не Татьяна. Встреча с
Маяковским опрокидывала Татьянину жизнь. Роман их прохо­
дил у меня на глазах и испортил мне немало крови ... Хотя, по
правде сказать, мне тогда было вовсе не до чужих романов:
именно в этот Володин приезд я встретилась с Арагоном. Это
было 6 ноября 1928 года, и свое летоисчисление я веду с этой
даты. Познакомил нас, по моей просьбе, один из сюрреалистов,

5 —14241^ Majakovskij 65
Ролан Тюаль, после того как я прочла в журнале очерк Арагона
«Крестьянин из Парижа». Очерк меня поразил поэзией этой
изумительной прозы, и в первый раз в жизни мне захотелось
посмотреть на автора замечательного произведения, а не только
читать его. Я часто встречалась с Тюалем, он часто встречался
с Арагоном, и познакомиться с ним было совсем просто. Мая­
ковский же встретился с Арагоном независимо от меня, на день
раньше: Маяковский был в баре «Куполь» на Монпарнассе —
туда зашел Арагон, и кто-то из окружавших Маяковского по­
дошел к нему и сказал: «Поэт Маяковский просит вас сесть за
его столик ...» Арагон подошел к столику. Но разговора не
вышло, в тот вечер меня с Володей не было, и они не могли
говорить друг с другом даже на «триоле».
И вот мы уже с Володей никуда вместе не ходим. Встретимся,
бывало, случайно — Париж не велик! — Володя с Татьяной, я с
Арагоном, издали поздороваемся, улыбнемся друг другу сквозь
дым ресторана, сквозь звон оркестра ... Я продолжала забо­
титься о Володе, покупала и оставляла у него на столе все нуж­
ные ему вещи: какие-то запонки, план Парижа, чей-нибудь номер
телефона — и Володю это необычайно умиляло: «Спасибо тебе,
солнышко!» С Татьяной я не подружилась, несмотря на неволь­
ную интимность: ведь Володя жил у меня под боком, все в той
же «Истрие», радовался и страдал у меня на глазах. Татьяна
меня интересовала ровно постольку, поскольку она имела отно­
шение к Володе. Она также не питала большой ко мне симпатии.
Не будь Володи, мне бы в голову не пришло, что я могу встре­
чаться с Татьяной! Она была для меня молода и по-молодому
глупа, а ее круг, люди с которыми она дружила, были людьми
чужими, враждебными. Но так как Татьяна имела отношение к
Володе, то я с ней считалась, и меня сильно раздражало то, что
она Володину любовь и переоценивала и недооценивала. При­
ходилось делать скидку на молодость и на то, что Татьяна знала
Маяковского без году неделю (если не считать разжигающей
разлуки, то всего каких-нибудь три-четыре месяца), и ей, есте­
ственно, казалось, что так любить, как ее любит Маяковский,
можно только раз в жизни. Неистовство Маяковского, его
«мертвая хватка», его бешеное желание взять ее «одну или
вдвоем с Парижем», откуда ей было знать, что такое у него не
в первый и не в последний раз? Откуда ей было знать, что он
всегда ставил на карту все, вплоть до жизни? Откуда ей было
знать, что она в жизни Маяковского только эпизодическое лицо?
Она переоценивала его любовь оттого, что этого хотелось
ее самолюбию, уверенности в своей неотразимости, красоте,
необычайности ... Но она не хотела ехать в Москву, не только
оттого, что она со всех точек зрения предпочитала Париж:
в глубине души Татьяна знала, что Москва — это Лиля. Может
быть, она и не знала, что единственная женгцина, которая по­
жизненно владела Маяковским, была Лиля, что бы там ни было
и как бы там не было, Лиля и Маяковский неразрывно связаны
всей прожитой жизнью, любовью, обпцностью интересов, вместе
пережитыми голодом и холодом, литературной борьбой, пре­
данностью друг другу не на жизнь, а на смерть, что они не­
разрывно связаны, скручены вместе стихами, и что годы не
только не ослабляли уз, но стягивали их все туже и туже ... Где
было Володе найти другого человека, более похожего на него,
чем Лиля? Этого Татьяна знать не могла, но она знала, что в
Москве ей с Володей не справиться ... А потому трудному
Маяковскому в трудной Москве она предпочитала легкое благо­
получие с французским мужем из хорошей семьи, и во время
романа с Маяковским продолжала поддерживать отношения со
своим будущим мужем. Она недооценивала любовь Маяков­
ского, не понимала ее качества ... И как-то, проводив Татьяну
домой, Маяковский увидел в темном подъезде или в подворотне,
не знаю, поджидавшего ее человека.
Тяжелое это было дело. Я утешала и нянчила Володю, как
ребенка, который только что невыносимо больно ушибся. Я
говорила ему, что он ошибся, а если не ошибся, — то ведь надо
же Татьяне разделаться с прошлым ... Володя рассеянно слушал,
наконец, сказал: «Нет, конечно, разбитую чашку можно склеить,
все равно она разбита.» Володя не мог простить Татьяне воде­
вильного, пошлого характера этой встречи в подворотне, до­
стойной дамочки, прячущей в чулан любовника от невзначай
вернувшегося мужа. Как ни парадоксально это звучит, но Татьяна
переоценивала также и собственную роль в любви к ней Мая­
ковского — любовь была в нем, она была лишь объектом для
нее, и Маяковский был в отчаянии, что объект помешал ему
любить, вторгся в чувство, построенное со всей силой могучего
воображения. Маяковскому волей-неволей пришлось протрез­
виться, и с больной от любовного перепоя головой, он взял себя
в руки, чтобы уже просто продолжать роман с красивой девуш­
кой, которая ему сильно нравилась. Что ж, она не виновата, это
он напридумывал любовь, до которой она не доросла. Опом­
нившись, Володя чувствовал себя перед Татьяной ответственным
за все им сказанное, обещанное, за все неприятности, которые он
ей причинил, но он уже искал новый объект для любви. Он еще
писал Татьяне, еще уговаривал ее приехать в Советскую Россию ...
Идемте, башня!
К нам! ...
и в то же время, встретившись в Москве с красавицей Норой
Полонской, пытался и тут развернуть свою не помещавшуюся
нигде любовь ...
В последний раз я видела Маяковского в 1929 году, весной ...
Помню, он ездил в Ниццу. Отчего-то вспоминается его рассказ
про маленькую девочку, которая сказала, увидев в первый раз
пальмы: «Мама, посмотри, какие большие цветы!»
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
Мужчины, залежанные, как больница,
И женщины, истрепанные, как пословица.
Но это — только так, к слову пришлось ...

Примерно через год, 15 апреля 1930 года, рано утром, моего

мужа Луи Арагона и меня поднял телефонный звонок: нас изве­
щали о самоубийстве Владимира Маяковского. Лиличка была
тогда за границей. Будь она при нем в минуту душевного и физи­
ческого упадка, может быть, может быть Володя жил бы.
Память о Володе живет во мне беспрерывно. Долго он снился
мне, еженощно. Все тот же сон: я уговариваю его не стреляться,
а он плачет и говорит, что теперь все равно, поздно ... Скучно
мне стало жить, ничто меня не развлекало, не отвлекало от
этой скуки.
1956

1. Elsa Triolet, Maïakovskî. Poète russe. Souvenirs, Paris 1939.

2. Имеется в виду стихотворение Блока — не пьеса под тем же названием.
3. Юрий Юркун (1893-1937), поэт, друг Михаила Кузмина. Автор книги
Шведские перчатки (1914) и др.
4. Стихи Александра Вертинского (1889-1957).
5. Рома= Роман Якобсон.
6. Эти письма лежат в основе писем женщины в книге Шкловского Zoo,
Берлин 1923 г.
ESSAYS
в. A. Катанян

Не только воспоминания

О, погреб памяти ! Давно

я не был в нем ,..
Хлебников

1.

Он рассказывает о том, что было, без всякого усилия вспомина­

ния. Никаких погребов! Все тут же под рукой. Не составляет
никакого труда в любую минуту снять с полки памяти любой
эпизод, о котором зашла речь.
Когда я впервые слышал Р. О. Якобсона, меня поразила эта
легкость обращения со своей памятью, как с суммой точных
знаний, которые без всяких расходов на художественность, живо­
писность, образность сравнений и прочая, излагались слушате­
лям. И дальше, встречаясь с Романом Осиповичем, я не переста­
вал удивляться отличному инструменту твердой памяти, как
мощному транзисторному устройству, цепко хватающему даль­
нюю станцию какой-нибудь полувековой давности и уверенно
ведущему отчетливый, ровный прием.
В 1966 году, когда мы виделись в Москве, был между прочим
рассказан такой эпизод:
— Мы сидели в том доме в Полуэктовом переулке. Володя
принес бутылку рома и мы пили чай с ромом. Хлебников сидел,
молча пил, и вдруг совершенно неожиданно сказал:
— Какая была гениальная мысль ... Какой это был гениаль­
ный человек, который придумал, что можно пить чай с ромом.
И опять замолчал ...
Дом в Полуэктовом переулке ... Это там было «двенадцать
квадратных аршин жилья, четверо в помещении ...»^ Потом —
позвольте! — об этом чае с ромом есть несколько строк у Хлеб­
никова — среди набросков и незаконченных отрывков. Я взял
пятый том, открыл на 61-й странице:
 Напитка огненной смолой
Я развеселил суровый чай,
И Лиля разуму «долой»
Провозгласила невзначай.
И пара глаз на кованном затылке
Стоит на страже бытия.
Лепешки мудрые и вилки,
Цветов кудрявая и смелая семья.
Прозрачно белой кривизной
Нас отражает самовар.
Его дыхание и зной
И в небо падающий пар.
Все бытия дает уроки
(неразб.) времен потоки.
Потом я вспомнил, что у поэта В. И. Нейштадта в нескольких
страницах его воспоминаний о Маяковском, появившихся в
1940 году, есть что-то, объясняющее этот отрывок:
«Весной 1919 года (в марте или апреле) я встретился с Мая­
ковским на квартире Л. Ю. и О. М. Брик. Было еще два-три
гостя, в том числе Хлебников, откуда-то неожиданно появив­
шийся в Москве (так же неожиданно он дня через два снова
исчез из Москвы). Зашел разговор о ’поэтическом зрении’.
Потом кто-то предложил сочинять стихи на заданные рифмы
с условием: изображать лишь то, что находится в данной
комнате. В игре приняли участие все, даже Хлебников ...
Напитка огненной смолой
Я развеселил суровый чай ...
Дело происходило действительно за чайным столом. Чай
был без сахара — суровый. Хлебникову (он промочил ноги)
влили в стакан — для профилактики — чего-то крепкого. На
столе стояло блюдо с ржаными лепешками, лежали вилки. И
лепешки с замечательным эпитетом ’мудрые’ и вилки тоже
вошли в стихотворение Хлебникова. Короче — о заданных
рифмах Хлебников, конечно, позабыл, однако его стихотворе­
ние отразило окружающую обстановку вплоть до мелких
деталей. Но одним, двумя штрихами Хлебников придал всему
какое-то философское звучание.» (Журн. 30 дней, № 9-10,
1940, стр. 105.)
 Вероятно, не нужно удивляться, что стихотворение Хлебни­
кова не было тогда напечатано и увидело свет только через 14
лет, в 1933 году. Удивляться можно тому, что один из образов
этого стихотворения тогда же (!) нашел себе место в ряду при­
меров, которыми оперировал Р. Якобсон в своей брошюре
о Хлебникове — «единственной прекраснейшей брошюре о
Хлебникове» по выражению Маяковского. Вышедшая в 1921 г.
в Праге, она имеет на последней странице дату и место написа­
ния: «Москва, май, 1919 г.» — тот самый май, того самого
19-го года, когда происходят описываемые события.
Там, где Якобсон говорит о функции эпитета, наряду с так
называемыми «безразличными эпитетами» отмечаются эпитеты
«притянутые» — «не имеющие, по выражению пушкинского
современника, ’приметного отношения к своим существительным’,
эпитеты, которые сей критик предлагает назвать ’имена приле-
пительные’». И дальше идут примеры из Хлебникова:
Хитрых лепестков златой венок ...
Лепешки мудрые ...
Твердим устами косными ... и т. д.
(Р. Якобсон, Новейшая русская поэзия. Набросок
первый, 1921. Типография «Политика» в Праге, стр. 38)

2.
Однако, это еще не все, что можно вспомнить об этом исклю­
чительном чаепитии голодного 1919 года, когда в постный ки­
пяток поэтов вдруг хлестнула экзотическая «огненная смола» из
какой-то заблудившейся бутылки.
Нашлось еще одно стихотворение или кусок стихотворения,
написанное тогда же и по тому же поводу.
Что центр сей комнаты? Конечно — ром.
Ты врешь, подлец! Не ром, а Лиля.
Здесь четверо писак заржавленным пером
Другое что воспеть посмеют или?
А тем из вас, кому милей нарцисс,
или кому усастый краше Румер,
те будут мной искрошены, как огурцы,
и с мясом съедены на ужин, в третий нумер.
 Противоречит кто? Осюхин секретарь?
Пожалуй, дерзостный, на лонище балкона!
И секретарь за борт с кривым изгибом рта
летит, успев отдать и полпоклона ...

Кто автор этого стихотворения? Может быть Роман Якобсон?

Мы его еще спросим об этом. Спросим — кто были «четверо
писак»? Из трех Румеров, друзей детства О. М. Брика, «усастый»
был Исидор Борисович, блестящий полиглот и музыкант, с ко­
торым Осип Максимович часто играл в четыре руки. А кто
«Осюхин секретарь»? Кто-то работавший в ИЗО Наркомпроса ...
Как попало к нам это стихотворение? В 1925 году один из
деятелей Юго-Лефа Л. Недоля-Гончаренко привез из Москвы
в Одессу пачку книг и материалов. Среди них — альманах Ржаное
слово (изд. 1918 г.), на обложке которого и были записаны эти
строки. Книга потом пропала, а стихи, переписанные, сохра­
нились у А. И. Роховича.
В. Нейштадт, если помните, говорит, что стихи сочиняли «на
заданные рифмы, с условием изображать лишь то, что находится
в комнате». Но если допустить, что все, названное здесь (ром,
нарцисс, огурцы, Румер, мясо и прочее), действительно было на­
лицо, то никаких заданных рифм и в этом втором стихотворении
невозможно обнаружить. Выходит и этот автор тоже «позабыл»
о них. Не странно ли?

И все-таки Нейштадт не совсем ошибся. Стихи на заданные

рифмы писали в тот вечер. В архиве О. М. Брика сбережены три
клочка бумаги, на которых трое «писак» из четырех — Мая­
ковский, Якобсон и Пастернак (да, и он был там!) — играли в
эту игру.
Что писал четвертый — Хлебников — мы не знаем. А может
быть, в этой игре он и не участвовал.
Остальные, присутствовавшие в тот день в большой комнате
с дверью на балкон видимо непосредственного участия в игре
не принимали. Разве что предлагали рифмы ...
Взяты были такие слова: чая —качая, стекло —стекло (суще­
ствительное и глагол). Роста—просто. Талмуд—доймут, доме —
кроме, лихачу—хохочу, случай —колючий, раздел—раздел (опять
сущестивельное и глагол).
Чем определялся выбор рифм для буриме — трудно сказать.
Каким течением разговоров? Маяковский в Роста еще не работал
— до этого еще по крайней мере шесть месяцев, но рифма
«Роста — смотри на вещи просто» из «Необычайного приклю­
чения», которое будет написано еще через год, была уже здесь
предуготована. Остальные рифмы, кроме двух омонимических,
вряд ли претендовали на какую-нибудь исключительность.
Пастернак оторвал длинный лоскут от большого листа —
подстать своему крупному размашисто красующемуся почерку
со всеми ятями и твердыми знаками, загибающими хвостики
против движения. Маяковский и Якобсон довольствовались
вдвое меньшими клочками. Мелкий почерк Якобсона оставил на
своем клочке еще довольно места для новых буриме и экспром­
тов.
Маяковский исписал свой лоскут вдоль и поперок. Он написал
так:
Из зноя кирпичей отвар июня чая
готовит май налить душе моей в стекло.
И носик чайника стволы садов начая,
смолистое в меня стакан-питье стекло.

Пусть радиоиероглифами Роста

футуристический расклеило Талмуд.
Па пастбищах стихов волом паситесь просто.
Уверенного мухи слухов не доймут.

Совдепщики, замаринуйтесь с Марксом в доме,

отдайтесь кошельком, буржуи, лихачу.
Умнее всех, и всех богаче, кроме
меня. Хочу — лечу, хочу — кричу, и хохочу.

За случаем случайся новый случай.

Па кражу громоздись, убийство и раздел.
Я, проволокой рифм отгородясь колючей,
себя до листика июнина раздел.

«Я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки, —

говорит Маяковский, — достаю к нему рифму во что бы то ни
стало» («Как делать стихи»). Но тут слова в конце строк уже
были поставлены и от их характерности дедуктивно разворачи­
вался смысл строки. Все взято широко. Чаепитие из четырех
комнатных стен выносится в интерьер городского пейзажа, и
дальше за город, в какие-то сады ... Вместительный 6-7-стоп-
ный вольный ямб позволяет развернуть эту широкую картину.
Образы крупны, как всегда, у Маяковского, обращенья прямо­
линейны. Последняя строка заставляет вспомнить из ранних
стихов:
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
(«А все-таки»)

Якобсон выписал рифмы справа по краю страницы, а потом

приписывал к ним начала строк. Негромкий четырехстопный
ямб не замахивается дальше необходимого. Предусмотренный
рифмующимся наречием «кроме» enjambement он отменил и
каламбурно переосмыслил заданное слово.
Мы пьем вино пьянее чая,
А сколько водки в нас стекло.
Лишая разума, качая.
А ты, ты тверже, чем стекло.

Ты утешителен, как Роста.

Лукав и ясен, как Талмуд.
На мир смотрю отныне просто.
Отныне грезы не доймут.

Познал я мудрость в вашем доме.

Уж не скулю по лихачу.
Ура, вернулся разум к Роме,
И беззаботно хохочу.
Тебе понятен всякий случай.
Как пушкинский словораздел.
Твой разум четкий и колючий
Все мироздание раздел.

Стихотворение Пастернака, самое законченное из трех, имеет

даже заглавие. Возможно — был и черновик, с которого оно
было переписано набело, без помарок. Отрифмующихся предметов
и глаголов берет начало фантасмагория, которая разворачивается
потом во второй и третьей строфе. «И чем случайней, тем вер­
нее» ... Смещение, кружение, нагнетение — обычные слагаемые
настернаковской оркестровки. И разумеется, поэты не изменили
себе в игре. Авторство можно было устанавливать не по по­
черку, а по всей сумме присущих свойств — языку, строю обра­
зов, накалу прилагательных, характеру приспособления себя к
заданным условиям.

КАЧКА В ДОМЕ
Последствий шаткости не чая,
Шалить ударилось стекло.
Плеща с клеенки и качая
Приличье с блюдечек стекло.
Плывет газета, мокнет Роста.
Крещенный кипятком Талмуд
Глядит на это дело просто —
Он знал, что буриме доймут.
Талмуд в догадках — пол ли в доме.
Вскочил в пролетку к лихачу.
Иной ли пол какой, а кроме
Кому еще — и хохочу.
А июнь грустит, чей ветер — случай.
Что высь садов — водораздел.
Где тополь ночь рукой колючей
Разденет, если не раздел.

Игра между тем продолжалась ...

На этот раз предложены были не готовые рифмы, а слова,
подлежащие зарифмовке. Это может быть труднее, но в отно­
шении содержания — меньше заданности. Взяты были такие
слова: Воронеж, стелька, на стену, масле, Пунин, Альтман.
Появление двух последних фамилий объясняется ничуть не
исключительным присутствием в это время двух старых друзей-
петербуржцев в Москве, и в частности в Полуэктовом. Но —
почему Воронеж? В какой связи?
Деникин было взял Воронеж.
Дяденька, брось, а то уронишь.

Но это было позже, через четыре, пять месяцев. И рейда Ма­

монтова тоже еш:е не было. И Мандельштам еще не жил там ...
Чем же в те дни мог привлечь к себе внимание этот город?
В 1918-1919 гг. в Воронеже выходил «пролетарский двух­
недельник» Сирена. (Впрочем, «выходил» — чересчур громко:
в 1918 году вышло два номера, в 1919-м еще один). Редактировал
его поэт Владимир Нарбут. В списке сотрудников были названы
— Ахматова, Белый, Блок, Брюсов, Есенин, Ивнев, Клюев,
Луначарский, Митурич, Родченко, Ходасевич, Шершеневич.
И многие другие. А из присутствующих в данную минуту в Полу­
эктовом, — трое: Борис Пастернак, художник Н. И. Альтман, и
искусствовед И. И. Пунин.
Может быть, на столе лежал последний номер Сирены, в ко­
тором между прочим впервые была напечатана декларация
имажинистов ...
Пастернак выписал заданные слова на обороте «Качки в
доме», набросал две строки, и не стал продолжать.
Москвой изнеженной хоронишь ...
Москву бросаешь ...
Нет, жжепгь, нет, как стельку (?)

И это все. Впрочем, возможно продолжение и было на другом

листе, который до нас не дошел ...
Маяковский торопился, некоторые слова не дописаны.
Эй, паровоз, в Воронеж,
скоро ли нас заронишь?
Железная стелется стелька.
Слышите — засвистели как.

Лезу от горя на стену.

Лодки, крепите же снасти, ну!
В желто-цветочном масле
поле, ты ждешь не нас ли?
 Для тебя же, проклятый Альтман,
рифм даже нет — провансаль, тмин?
Или нахмуренный Пунин
больше для лета июнен?
Роман Якобсон:
Когда приедем в Воронеж,
Напьюсь на радостях, как стелька.
И ты возмупхенно уронишь —
Ромочка, ступай на постель-ка!
Б восторге полезу на стену.
Буду лопать блинчики на масле.
И еще, и еще вина стяну.
Растеряю последние мысли.
И когда город заснет, олунен.
Выбегу похотлив, как Натан Альтман,
Крикну Дону, бурливому, словно не Дон, а Пунин:
«Эй, не хочешь вина ль, атаман?»

Отличная рифма к Альтману, которая, надо думать, вызвала

одобрение присутствующих, имела на полях еще запасной
вариант — Альтман - тальма ...

5.
Через год Роман Осипович проездом из Японии на Запад снова
в Москве.
Я спросил его об авторе стихов «Что центр сей комнаты?»
и он ответил, как ученик в анекдоте на вопрос учителя «Кто на­
писал ’Евгения Онегина’»?
— Не я.
— Кто же?!
Мы стали прикидывать — кто бы это мог быть — и сообща
остановились на брате усастого Румера — Осипе Борисовиче
(впоследствии известный переводчик Мицкевича и Омар Хаяма).
— А что за «Осюхин секретарь»?
— Это я, — отвечал Роман Осипович. — Меня так называли.
В течение нескольких месяцев 1919 года, до июня, когда заболел
тифом, — я работал в ИЗО у Оси^ ...

6 — 742418 Majakovskij 81
 — A что ты можешь сказать о Воронеже? Почему Воронеж?
— Очень просто. Мы с Володей собирались ехать в Воронеж
— снять какое-нибудь жилье на лето. Говорили — там мука,
масло подсолнечное ... До этого мы ездили с ним в Новый
Иерусалим ... туда, где потом жил Оренбург ... Искали дачу,
ходили из избы в избу, пока в одной не наткнулись на умираю­
щего в тифозной горячке. Володя чуть ни бегом бежал до стан­
ции ... А в Воронеж мы так и не поехали — Володя снял какую-то
хибарку в Пушкине ... Что же касается бутылки рома, с которой
у тебя все начинается, то Володя купил ее в подворотне у знако­
мого грузина, которого мы называли Спирташвили ...

6.
А потом мы с «Осюхиным секретарем» смотрели старые бумаги
его бывшего шефа из серой папки с надписью «ИЗО 1919».
Всякое тут. — «Письмо об отсрочке призыва художнику
бывшему офицеру Георгию Богдановичу Якулову» с надписью
«тов. Брику для сведения», и «Инструкция выборов руководите­
лей в Свободных государственных художественных мастерских»,
и просьба поэта-ориенталиста (?) К. Короткова «разрешить ему
продажу на улице, а если возможно, то и на дому художествен­
ных этюдов и картин», и письмо красноармейца-телефониста
Ильи Сорокина к «Дорогим братьям — коммунистам» помочь
поступить в художественное училище, и протокол закупочной
комиссии, постановившей приобрести у художника С. Гераси­
мова «одно произведение Nature morte» за подписями Д. П.
Штеренберга, Павла Кузнецова, В. Кандинского, Родченко,
Древина ...
И тут же:
« В коллегию отдела изобразительных искусств.

Заявление
Прошу Коллегию расторгнуть мою 1-ую продажу про­
изведений в Музей живописной культуры, следуемые деньги
внесу обратно полностью.
Вторую закупку прошу расторгнуть тоже, но возвратить за
нее деньги разрешите мне внести в течение этого года.
Основание, вызвавшее меня на это ходатайство, — не-
 уместное замечание члена коллегии, после чего я считаю
невозможным существование моей продажи.
26/V-19 г. К. Малевич»
— Я помню эту историю, — сказал «Осюхин секретарь». —
Где-то на рынке какой-то уцелевший отчаянный продавец селе­
док продолжал торговать под самодельной вывеской: «Сам
ловил. Сам солил. Сам привез. Сам продаю.» И вот кто-то из
антиподов Малевича — кто это был — не помню, — съязвил по
поводу приобретенных Закупочной комиссией у члена Закупочной
комиссии картин:
— Сам писал, сам принес, сам продал, сам купил ...
— Чем все это кончилось? Видимо — ничем, поскольку все
это осталось у Оси, а не пошло по инстанциям. Уладилось ...

7.
Мне осталось еще в заключение рассказать о небольшом стихо­
творении, написанном не на заданные рифмы, а на заданный
размер.
1926 год, май.
Маяковский и Брики только что переехали в новую квартиру
в Гендриковом переулке.
В тесной столовой с длинным столом, стоящем по диагонали,
полно людей. Время перевалило за одинадцать и все разошлись.
Я задержался, болтая с Осипом Максимовичем. И еще ху­
дожник А. С. Левин, именуемый в просторечии Джон, до­
игрывал с Вл. Вл. «последние три партии» в тысячу.
Маяковский вспомнил как-то Джона в письме из Баку, где он
рассказывал о «большом престарелом обезьяне», который ехал
с ним в поезде. «Обезьян сидел у окна и все время жевал. Не
дожевавши, часто останавливался и серьезно и долго смотрел
на горы, удивленно, безнадежно и грустно, как Левин после
проигрыша.»
Но в данном случае Джон был в выигрыше и, как ни старался,
просто не мог согнать с лица довольной улыбки. Видимо, не
так часто это случалось ...
Мы убрали со стола грязную посуду, сволокли на кухню
холодный самовар. Поставили электрический чайник. Мая­
ковский вынес пепельницы, принес из кухни щетку и подмел у
 себя в комнате. Мы сели пить чай, Л. Ю. пила какой-то цве­
точный, целебный.
Речь зашла, вернее вернулась к Шенгели, о книжке которого
«Как писать статьи, стихи и рассказы» много говорили в тот
вечер. Маяковский вел ожесточенную полемику с Шенгели на
всех диспутах, везде, где можно и где нельзя.
В частности — речь шла о метрическом cTPixe, которому
столько внимания уделял Шенгели, и о котором Маяковский
сказал решительно:
— Я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и
различать не буду.
У Осипа Максимовича была своя манера пить чай. Нужно
налить очень горячего чая и потом, мешая ложечкой, не упустить
то мгновение, когда его можно пить, не обжигаясь.
Так, позвякивая ложечкой, он рассуждает о слогосочетании и
словосочетании, об эволюции русского стиха и т. д.
Маяковский умеет не только говорить, но и слушать. Иногда
перебивает:
— Это который?
— Амфибрахий? Трехсложный с ударением на втором слоге.
— Например?
— Ну ... Очень просто ... Вот тебе строка ... «Моя ненагляд­
ная Киса» ...
На четвертушке листа вверху аккуратно (рукой О. М.) выве­
дена схема трехстопного амфибрахия. Потом — рука Мая­
ковского:
Моя ненаглядная Киса,
Ты чудные листики пьешь.
Меня, что б он высох и скисся
Джон сволочь сожрал, как бриошь.
Мне трудно писать амфибрахом
Аж вьется из носа дымок,
Я лег бы наверное прахом.
Спасибо Шенгели помог.

Листок с этими строчками попал мне на глаза лет через двадцать

после того майского вечера, уже после смерти Осипа Максимо-
вича.2 Но мне не трудно было по описанным деталям восстано­
вить все обстоятельства места, времени и образа действия, и
сделать это достаточно точно, хотя я и не обладаю мемориаль­
ным аппаратом системы «Роман Якобсон».

1. Из поэмы «Хорошо!».
2 Ося = Осип Максимович Брик.
3. О. М. Брик (р. 1888) умер 22 февраля 1945 г.
H. и. Харджиев

Заметки о Маяковском

I. Два неопубликованных письма Маяковского

1.
В самом конце января 1913 г. Маяковский, Д. Бурлюк и А. Кру­
ченых получили корректурные листы декларативного сборника
Садок судей (II), издателями которого были М. Матюшин и
Елена Гуро. Недели через три М. Матюшин послал из Петер­
бурга в Москву сверстанный экземпляр сборника, отпечатаного
целиком, не исключая обложки, на грубой бумаге голубого
цвета. Оформление сборника вызвало следующее коллективное
обращение к «издателю», датированное 22 февраля: «Милый
Михаил Васильевич! Ради всего святого, делайте обложку —
поверх этой — из плотной материи или из папки: дивная книга,
и гибнет прямо на глазах — это вызывает слезы. Ведь это не
будет стоить дорого — уже дотратить немного. Спасите книгу —
ведь в магазинах будут рвать, и не будет идти. Поверх — материю
— надо.»
Под текстом письма — три подписи: Маяковского, Д. Бур-
люка и А. Крученых.
Просьба Маяковского и его литературных соратников за­
ставила М. Матюшина оформление сборника слегка изменить:
обложка была несколько уплотнена наклеенной на нее обойной
бумагой.
Текст коллективного письма (рукой Д. Бурлюка) был мне предо­
ставлен М. В. Матюшиным.

2.
Письмо к А. А. Маяковской. Почтовый штемпель: Петроград,
16 июня 1917 г. Панисано в период службы Маяковского в
Военно-автомобильной школе. Печатается по копии, сделанной
мною в начале 30-х гг. у А. А. Маяковской. В 13-м томе ПСС это
письмо отсутствует. Не исключена возможность, что автограф
письма сохранился в архиве Л. В. Маяковской. Привожу текст:
Дорогая мамочка.
Я здоров. Все у меня так же, как было. Служу. Пишу. Рисую.
Как Олечкино здоровье и поездка. Пишите. Целую Вас, Лю­
дочку, Олечку крепко. Ваш молчаливый сын.
Володя.

II. Маяковский и Бунин

17 октября 1913 г. репортер московской газеты Раннее утро
был очевидцем необычайного зрелища: после доклада Ф. Степ-
пуна в Обществе Свободной эстетики мирно сидели за одним
столом писатели И. А. Бунин и Семен Юшкевич, И. Л. Толстой
(сын великого писателя) и двадцатилетний поэт в черно-желтой
полосатой кофте Владимир Маяковский.^
Репортерская заметка заканчивается недоуменным вопросом:
«Как понять такой альянс ’разрисованного’ г. Маяковского с
’академичным’ г. Буниным?»
17 октября 1913 г. Ф. Степпун прочел доклад «О некоторых
опасностях современной русской литературы». В прениях уча­
ствовали Маяковский, Михаил Ларионов, А. Топорков, В.
Шершеневич. Присутствовало 118 человек. К сожалению, по­
дробный отчет об этом выступлении Маяковского обнаружить
не удалось.
Вопреки опасениям репортера, литературные вкусы Бунина
были достаточно консервативны. Вскоре после сенсационной
встречи в Литературно-художественном кружке, Бунин, высту­
пая на «юбилее» газеты Русские ведомости,^ сделал чрезвычайно
резкие выпады, направленные против того течения, одним из
лидеров которого был Маяковский.

III. Расшифрованные кавычки

В двух ранних статьях Маяковского «Театр, кинематограф,
футуризм» (1913) и «Живопись сегодняшнего дня» (1914) есть
два, текстуально почти совпадающих куска, заключенных в
кавычки: «прелести пьяных метресс», «жирные окорока пьяных
метресс». Наличие кавычек позволяло предложить, что Мая­
ковский вставил в свой текст цитаты. Предложение оказалось
правильным. Оба куска — неточные, зафиксированные по па­
мяти, цитаты из манифеста группы итальянских художников-
футуристов (Боччони, Балла, Руссоло, Карра, Северини): « ... Ху­
дожники, одержимые желанием выставлять тела своих метресс,
обратили выставки в рынки гнилых окороков.»
Этот манифест в переводе на русский язык был опубликован
во втором сборнике петербургского общества художников
«Союз молодежи» (1912). В конце того же 1912 г. в выставке
«Союз молодежи» принимал участие и Маяковский.

IV. «Танец» Анри Матисса

Поэтика молодого Маяковского в значительной степени опре­
деляется воздействием приемов новой русской и западно-евро­
пейской живописи. Маяковский перенес в поэзию не только зри­
тельные живописные образы, но и ряд приемов, восходящих к
практике живописцев.
Зрительно-предметные образы в ранних стихах Маяковского,
идущие от современной ему живописи, рассмотрены мною в
работе «Маяковский и живопись».
Мне удалось обнаружить интереснейший пример и в ранней
прозе поэта. Привожу заключительную фразу статьи «Живо­
пись сегодняшнего дня» (1914): «Из картин верблюдов, вьючных
животных для перевозки здравого смысла сюжета, мы должны
сделать стаю веселых босоножек и закружить в страстном и ярком
танце.»
Выделенный курсивом цветовой эпитет не оставляет никакого
сомнения в том, что финал статьи находится в прямой зависи­
мости от яркого декоративного панно Матисса «Танец».
В 1912-1913 гг. Маяковский, подобно другим молодым ху­
дожникам, посещал всемирно-знаменитый особняк С. И. Щу­
кина на Знаменке. Через десять лет, после семидневного «смотра»
парижской живописи, Маяковский блестяще охарактеризовал
Матисса, как колориста и рисовальщика: «Если взять цвет в его
основе, не загрязненной случайностями всяких отражений и
полутеней, если взять линию, как самостоятельную орнамен­
тальную силу, — сильнейший — Матисс.»
V. «Театрализация жизни»
Нудные будни
театром
расцветйм.
Маяковский {1921)

Мною уже было отмечено, что «теория монодрамы» (1908) ре­

жиссера и драматурга Н. Евреинова оказала воздействие на
первый драматургический опыт Маяковского — его «трагедию».
С Маяковским и его литературными соратниками, особенно
с Хлебниковым и Каменским, Евреинова связывали и друже­
ственные личные отношения. 30 мая 1915 г. Маяковский нарисо­
вал чрезвычайно выразительный портрет Евреинова. 26 июня
того же года Евреинов писал В. Каменскому (из Куоккала):
«Здесь живет Маяковский, в общем, не так страшен черт, как его
малюют. Мы с ним пока в прекрасных отношениях.»^ О своих
встречах с Евреиновым в Куоккале Маяковский упоминает в
литературной автобиографии «Я сам».
В этот период режиссер-новатор прокламировал идею «теа­
трализации жизни», которая была им теоретически разработана
в двух книгах «Театр как таковой» (1913) и «Театр для себя»
(1915).
Обе книги были хорошо известны Маяковскому. Простран­
ным эпиграфом из «Театра как такового» Маяковский снабдил
свою статью «Литература в кинематографе» (1913).
Явно навеяна евреиновской теорией театрализации жизни
тема стихотворения Маяковского «Эй!» (1916) — преображение
будничного быта.
В этом же стихотворении (так же в иронической функции)
Маяковский использовал прозаическую декларацию Велимира
Хлебникова «Предложения»: «... Носить вместо одежд средне­
вековые латы белого цвета из того полотна, которое теперь
служит для жалких воротничков и нагрудничков.»
Ср. у Маяковского:
Сорвем ерунду пиджаков и манжет,
крахмальные груди раскрасим под панцырь ...

Декларация Хлебникова была помещена Маяковским в издан­

ном при его ближайшем участии альманахе Взял (1915).
VI. «Оживленный гобелен» и «Закованная филъмой»
«Закованная филъмой» — так назывался последний и наиболее
значительный из трех кино-сценариев, написанных Маяковским
в 1918 г. По словам самого поэта, он ставил этот сценарий в
один ряд со своей «литературной новаторской работой». Но
Маяковского не удовлетворила постановка, которая совершенно
«обезобразила» его сценарий. Фильм этот до настоящего вре­
мени не обнаружен. Либретто записано по памяти Л. Ю. Брик,
исполнявшей заглавную роль.
Основная сюжетная ситуация сценария «Закованная филъмой»
— оживающее изображение героини — перекликается с одно­
актным балетом И. Черепнина «Павильон Армиды», который
входил в постоянный балетный репертуар 1907-1917 гг. и, не­
сомненно, был известен Маяковскому.
Балет Черепина впервые был поставлен М. Фокиным в 1907 г.
под названием «Оживленный гобелен».
Героиня фильма Маяковского (знаменательно, что она —
балерина!) так же переходит с двухмерного пространства (экрана
и киноплаката) в пространство трехмерное, как героиня балета
Черепнина. Родственны и образы «очарованных» героев балета
и фильма.
Автором сценария «Павильон Армиды», художником А. Бенуа,
в основу сюжета были положены новелла Теофиля Готье «Ом-
фала» и поэма А. К. Толстого «Портрет». В своей интерпретации
этих источников А. Бенуа усилил драматическую напряженность
сюжета и придал ему черты «гофманианы».^
Сближает фильм с балетом не только конфликт действитель­
ности и фантастики, но и трагический финал, где, по словам
А. Бенуа, вопрос о встрече героя с роком оставлен открытым.
Несмотря на генетическую связь с балетом Черепнина-Бенуа,
фильм Маяковского является совершенно своеобразным про­
изведением, проложившим новые пути в кинематографии.
Отталкиваясь от сюжета «Закованная филъмой», Маяковский
в 1926 г. написал новый сценарий «Сердце экрана», оставшийся
неэкранизированным.

VII. «Окно Роста»

Б 3-м томе ПСС напечатан текст «Окна Роста» № 133: «Фронт
первый номер ...» (1920). Последняя строка «окна» искалечена
отсутствием двух слов, предпоследнего и рифмового. По со­
общению комментатора, на плохо сохранившемся фотоснимке
«окна» эти слова не поддаются прочтению. Между тем вопрос
об отсутствующих словах может быть решен с помощью конъек­
туры. Привожу предположительное чтение, подсказываемое смыс­
лом и рифмой, — оно восстанавливает целостность стихотвор­
ной фразы:
Победите на этих фронтах, и тогда
радостью засветятся <наши города.)

VIII. И в стихах и в прозе

Очерки Маяковского «Мое открытие Америки» (1925) дают ряд
любопытных параллелей со стихами, написанными во время
путешествия.
Я не буду здесь указывать все совпадения, а ограничусь только
тремя примерами.
В стихотворении «Тропики» Маяковский говорит о пальмах:
Их силуэты-веники
встают рисунком тошненьким:
не то они — священники,
не то они — художники.

Прозаическая параллель: «В совершенно синей ультрамарино­

вой ночи черные тела пальм — совсем длинноволосые богемцы-
художники.»
Другая параллель — в стихотворении «Мексика»:
Хранят
краснокожих
двумордые идолы.

Ср. в главе «Мексика», где Маяковский описывает свое посеще­

ние (с художником Диего Ривера) мексиканского музея: «Мы
смотрели ... двумордых идолов ветра, у которых одно лицо
догоняет другое.»
Еще один пример. В стихотворении «Порядочный гражданин»
есть строфа, основанная на хроникальном материале (газетное
объявление миллионера Браунинга, пожелавшего удочерить
16-летнюю девушку):
 ... A хозяин —
липкий студень —
с мордою,
вспухшей на радость чирью,
у работницы щупает груди:
«Кто понравится, —
удочерю!»
Ср. в книге «Мое открытие Америки»: «... миллионер пошел на
удочерение ... Папаша снимался, облапив дочку за груди ...».
IX. Стиховая строка Александра Грина
Есть основание предполагать, что в круг чтения молодого
Маяковского входили и произведения его старшего современ­
ника Александра Грина (1880-1932).
В 1915-1916 гг. Маяковский и Грин были постоянными со­
трудниками журнала Новый Сатирикон и, вероятно, встреча­
лись в редакции.
Грина с его «иностранными действующими лицами и местами»
Маяковский упоминает в статье «Подождем обвинять поэтов»
(1926).
В свое время А. Грин выступал в печати и со стихами, затер­
янными в различных периодических изданиях. Иногда он
вводил написанные им стихи в свои новеллы.
Не подлежит сомнению, что Маяковский читал рассказ Грина
«Пролив бурь», впервые напечатанный в 1910 г. в Новом журнале
для всех (№ 20). В памяти поэта сохранилась лучшая строка из
песни главного персонажа этого рассказа, из песни Аяна:
... Я родня океану — он старший мой брат ...
Эта строка является непосредственным источником патети­
ческого финала стихотворения Маяковского «Атлантический
океан» (1925):
... любим,
близок мне океан.
... По шири,
по делу,
по крови,
по духу —
моей революции
старший брат.
X. Последний рисунок Маяковского
Этот многократно воспроизводившийся рисунок датируется
январем 1930 г. Сидя за письменным столом Асеева и беседуя,
Маяковский воспользовался пером, чернилами и оборотной
стороной какой-то обложки и создал маленькую композицию:
пустынный прибрежный пейзаж, на дальнем плане — кучевые
облака с восходящим или заходящим солнцем и силуэтная фи­
гура одиноко шагающего путника, в котором нетрудно узнать
автора рисунка.
Во втором выпуске Описания документальных материалов
Маяковского этот рисунок описан весьма неточно: «Человек,
шагающий навстречу заходящему солнцу.» Здесь не отмечено
самое существенное — автопортретность фигуры путника.
Кроме того, условное название рисунка опровергается линией
движения путника: он идет по дороге, ведущей к берегу и свора­
чивающей налево, параллельно, а не навстречу солнцу.
Н. Асеев, пытаясь истолковать сюжет рисунка, сопоставил
его с финалом П-го действия трагедии «Владимир Маяковский»
(запись на оборотной стороне рисунка). Истолкование Асеева
произвольно. Четкий линейно-силуэтный рисунок Маяковского
совершенно чужд метафорическому стилю его первой пьесы.
В финале П-го действия дан трагический образ поэта, несущего
чемодан, наполненный слезами людей.
Глядя на рисунок, нельзя не вспомнить фильм «Не для денег
родившийся» (1918), сценарий которого был написан Мая­
ковским по роману Джека Лондона Мартин Иден, Как изве­
стно, сюжет романа Маяковский руссифицировал и осовременил:
герой фильма — Иван Нов, гениальный писатель — новатор,
объявивший войну литературным «староверам». Совершенно
изменена развязка романа. Вместо самоубийства героя — мисти­
фикация. Симулируя самоубийство, Иван Нов поджигает обмо­
танный бумагой и облитый керосином скелет, а сам, переодев­
шись в свой старый костюм, уходит в неизвестную даль. По­
добно одинокому «путнику» на последнем рисунке Маяковского.

XI. Воспоминания И. Ф. Чужака

Николай Федорович Насимович (1877-1937) — литератор, вы­
ступавший под псевдонимом Н. Чужак. В конце 1919 г. он сбли­
зился с дальневосточной литературной группой «Творчество»,
в которую входили Н. Асеев, С. Третьяков, В. Силлов, П. Незна-
мов и др. Редактируя журнал Творчество и газету Дальнево­
сточный телеграф (Чита, 1920-1921), Н. Чужак пропагандировал
творчество Маяковского. Его статьи о Маяковском собраны
в книге К диалектике искусства (1921). Впоследствии Н. Чужак
был членом редакционной коллегии журналов Леф и Новый
Леф, С 1932 г. он жил в Ленинграде, где и умер.
Свои краткие воспоминания о Маяковском («только самое
главное») Н. Чужак 25 марта 1936 г. послал моему покойному
другу Т. С. Грицу, в то время занятому подготовкой к печати
писем поэта.
Воспоминания Н. Чужака состоят из трех микро-частей.

1. О переписке с Маяковским.
В 1921 г., будучи в Чите редактором оффициоза «Дальне­
восточный телеграф» и журнала Дальбюро партии «Твор­
чество», я получил первое письмо от Брика или Маяковского
(не помню), в котором они связывались со мной литературно.
Скоро я получил от молодых друзей Брика написанное мно­
гими из них (Брик, Н. Альтман, Райт и др.) большое письмо
с приложением последней книжки В. В. Каменского «Звучаль»
или что-то в этом роде. Но мне поэзия Каменского не импони­
ровала и я не перепечатал из него в «Творчество» ни одного
стихотворения, хотя из Маяковского напечатал все «Облако
в штанах» и главы из «Войны и мира», «Мистерии-Буфф»
и других.
Вскоре подъехали в Читу Асеев и С. Третьяков и мы устроили
целый ряд митинговых выступлений со стихами Маяковского.
После этого я получил еще несколько писем Маяковского
(обычно очень раскидистых) и рукописи «Мистерии Буфф» и
«Ста пятидесяти миллионов» — с просьбой о напечатании их
в Чите. О своих статьях но поводу поэзии Маяковского не
пишу, — их было несколько. При этом я пользовался всякой
возможностью пересылать Маяковскому в Москву небольшие
посылки и письма (с советскими дипкурьерами и т. п.). Таким
образом, наша связь с Маяковским крепла.
Всю злосчастную эпопею его с «Мистерией-Буфф» я изло­
жил в журнале «Творчество» (1921, № 7).^
2. О письме ко мне Маяковского по поводу «Лефа»
Я плохо сейчас помню это письмо (кажется от 1923 г.),
которого нет передо мной и которое я передал в Москву для
использования на выставке. В связи с предстоящим выходом
журнала «Леф», разрешение на что уже было получено от
ЦК БКП (6), между нами в редколлегии возникло разногласие
о том, кто будет ответственным редактором журнала. Меня
не утвердили; кандидатура Маяковского не стояла; на третьем
лице мы договориться не сумели, а между тем собравшийся
уже отчасти для номера первого материал заставлял меня
особенно беспокоиться по поводу того, чем будет заполняться
журнал. Я, помнится, доходил до отказа от сотрудничества
в журнале. Маяковский уговаривал меня. С последнего засе­
дания редакции, на которое я уже не явился, Маяковский и
прислал мне настоящее, печатаемое здесь, последнее письмо,®
переданное мне через Третьякова, после чего я взял отказ
обратно, но договорился о печатании в первом же номере
журнала «Леф» соответствующих моих оговорок к материалу
(редактором пошел Маяковский, я же остался в широкой
редколлегии).

з. Анекдот с последней посылкой Маяковскому из Читы

В Москву уезжал из Читы наш скульптор Иннокентий Ни­
колаевич Жуков.Воспользовавшись этим случаем, я поручил
конторе «Дальне-Восточного телеграфа» собрать для от­
правки Маяковскому маленькую посылку на сумму причи­
тающегося ему гонорара (немаленькая сумма по тем временам
в 15 золотых рублей). Купили фунтов 10 сахару, четверку чаю
и, как на смех, один — единственный нашедшийся — лимон.
Потом уже, когда я приехал в Москву, Маяковский смеясь,
рассказывал мне, что сахар почти и не понадобился, так как
его было много в Москве, чай — тоже, а вот маленький анекдо­
тический лимон, обратившийся в дороге в настоящий камень,
имел в Москве неожиданный успех. Дело в том, что острым
ножом он все же разрезался, и его буквально расхватало окру­
жение Маяковского, давно уже потреблявшее каменную
кислоту. Особенно расхваливала мой лимон Л. Ю. Брик.
XII. «Авторизованные» ошибки
... автор — всегда очень
плохой корректор.
Б. Томашевский

Это высказывание одного из основоположников советской

текстологии особенно применимо к Маяковскому.
Известно, что, переиздавая свои стихи, Маяковский чрезвы­
чайно редко вносил поправки в первопечатные тексты, а кор­
ректур никогда не читал.
Составляя общие планы своих сборников и собрания сочи­
нений, он поручил всю подготовительную и техническую работу
своим литературным соратникам.
Редакция третьего посмертного собрания сочинений проявила
крайнюю неосторожность, утверждая, что восемь томов при­
жизненного издания «были подготовлены самим поэтом». При­
вожу абсолютно достоверное свидетельство П. Незнамова,
который и занимался подготовкой прижизненного издания: «До
смерти Маяковского не оставалось и трех месяцев. Я читал кор­
ректуру его седьмого тома. Мне нужно было его спросить о
некоторых неясностях. Но сделать этого не успел.»® Судя по ко­
личеству ошибок, «авторизованных» прижизненным собранием,
П. Незнамов обращался за помощью к Маяковскому не слишком
часто. Ни П. Незнамов, ни другие, принимавшие участие в этой
работе, историей текста не занимались (я уже не говорю о тексто­
логическом анализе рукописей). Компонуя десятитомник, они
использовали только те печатные тексты, которые были «под
руками». Поэтому за пределами десятитомника осталось много
текстов, затерянных в периодике (впоследствии обнаруженных
редакторами посмертного собрания произведений).
Некритическое соблюдение принципа «последней воли автора»
привело к тому, что разнообразные дефекты прижизненного
издания были приняты редакцией за окончательные авторские
переработки.
Для достижения той цели, которую ставила перед собой ре­
дакция третьего ПСС — «дать научно выверенный текст про­
изведений Маяковского» нужно было произвести сравнительную
оценку всех рукописных и печатных источников. Установление
основного текста требовало тщательнейшего текстологического
анализа в каждом отдельном случае.
 Знаменательно, что редакция последнего ПС С при всей ее
приверженности принципу «последней воли автора» много­
кратно убеждалась в сомнительной текстологической досто­
верности прижизненного десятитомника, положенного в основу
издания. Так, например, текст «Хорошо!» дан не но десяти­
томнику (где воспроизведен дефектный текст первого издания,
находившегося в распоряжении составителя), а по второму изда­
нию поэмы. В текст поэмы «150 000 000» внесены исправления
по сборнику 255 страниц Маяковского. Исправлены по автографам
и по первопечатным публикациям тексты поэм «Пятый Интер­
национал», «Про это» и т. д.
Не будет преувеличением утверждать, что ни в одном из
авторских сборников Маяковского нет такого количества ошибок
и опечаток, как в прижизненном собрании.
Как известно, одна из типичных ошибок наборщика — пропуск
короткого слова. Такая ошибка обнаружена мною в стихотворе­
нии «Той стороне» (1918). Цитирую по тексту прижизненного
десятитомника:
Когда ж
прорвемся сквозь заставы ...

В таком виде эта строка воспроизведена и в трех посмертных

собраниях сочинений.
Обратимся к истории текста. До включения в десятитомник
стихотворение «Той стороне» было напечатано трижды: в газете
Искусство коммуны (1918), в сборниках Все сочиненное
Владимиром Маяковским (1919) и Тринадцать лет работы
(1922), где дан полный авторский текст:
Когда ж
прорвемся сквозь все заставы ...

Выпадение односложного слова не только сделало строку менее

энергичной, но и способствовало искажению общей эмоцио­
нально-идейной концепции вещи.
Сохранилась запись Маяковского к его докладу «Заграница»,
датированная 10 сентября 1928 г. Первая строка этой записи в
полной мере подтверждает, что отсутствие слова «все» не следует
считать результатом последней авторской правки:
Когда прорвемся сквозь все заставы

7 - 742418 Majakovskij 97
 Этот пример весьма показателен для текстологических мето­
дов редакции ПСС.
Стихотворение «Нашему юношеству» (1927) — один из редких
случаев многократной переработки первопечатного текста.
Впервые оно было напечатано в № 2 журнала Новый Леф, а в
№ 3 Маяковский увеличил заключительную часть, присоединив
к ней еще две строфы, извлеченные из чернового текста.
Затем текст был снова переработан и включен в сборник
НО. С (1927). И, наконец, в окончательной редакции стихотворе­
ние вошло в шестой том прижизненного собрания. Здесь дано
такое чтение предпоследней строфы:
Три
разных игрока
во мне
речевых.
Я
не из кацапов — разинь.
Я — дедом казак,
другим —
сечевик,
а по рожденью
грузин.
Б первой строке ритмическое ударение падает на середину слова:
игрока. При соблюдении же разговорного («логического») уда­
рения стих спотыкается и слова сталкиваются лбами.
Слово «игрока» не только вытесняется метрическим кон­
текстом, но и нарушает смысловую связь с целым.
В первоначальных редакциях чтения этой строки были иными:
«Оттенков много во мне речевых», «Привычек много во мне
речевых».
В свое время я предложил другое чтение,^ подсказываемое
анализом смысла и амфибрахическим движением стиха:
Три
разных истока
во мне
речевых.

Моя поправка была принята редакцией третьего 77СС, где окон­

чательная авторская редакция восстановлена.
 История этой ошибки, по всей вероятности, такова: Мая­
ковский внес последние поправки в текст сборника НО. С, кото­
рый и был в распоряжении составителя шестого тома. П. Незна-
мов неправильно прочел скорописную авторскую поправку и
в печатном тексте вместо «истока» появилось «игрока» («игрока»).
Особого рассмотрения требует вопрос о тексте поэмы «В. И.
Ленин», перепечатанном в третьем томе прижизненного собра­
ния. Как и следовало ожидать, этот текст содержит в себе ряд
дефектов, частично исправленных редакцией последнего ПСС —
по черновому автографу. Но в черновиках Маяковского отсутс­
твует пунктуация. Это обязывало редакцию отнестись к пунк­
туации дефектного текста «авторского» десятитомника с особым
вниманием. Для исправления пунктуационных ошибок нужно
было произвести сверку с первопечатными текстами.
Привожу отрывок из вступительной части поэмы по тексту
последнего ЯСС:
Время,
снова
ленинские лозунги развихрь.
Нам ли
растекаться
слезной лужею, —
Ленин
и теперь
живее всех живых.
Наше знанье —
сила
и оружие.

Не касаясь мелких неточностей, обращаю внимание на грубей­

шие пунктуационные ошибки, искажающие синтаксис и смысл.
Ср. подлинное авторское чтение в первопечатном тексте {Леф,
1925, № 3):
Время,
снова
ленинские лозунги развихрь!
Нам ли
растекаться
слезной лужею.
 Ленин
и теперь
живее всех живых —
наше знанье,
сила
и оружие.

Правильность этого чтения подтверждается и перекликаю­

щимися строками стихотворения «Комсомольская», написан­
ного в то время, когда Маяковский работал над поэмой о Ленине:
Ленин рядом.
Вот
он.
Идет
и умрет с нами.
И снова
в каждом рожденном рожден —
как сила,
как знанье,
как знамя.

Заодно отмечу здесь существенную неточность в комментарии

к поэме. Первое чтение поэмы «В. И. Ленин» состоялось не 18
октября 1924 г., а 12 октября: Маяковский прочел поэму со­
трудникам газеты Рабочая Москва}^
Произведения Маяковского должны быть очищены от всех
ошибок, «узаконенных» прижизненным десятитомником и пе­
решедших в три посмертных издания.
Разработка принципов будущего академического издания
Маяковского возможна только на основе конкретного анализа
всех томов полного собрания сочинений.

XIII. Коломб или Колумб?

«Христофор Коломб» — под таким заглавием стихотворение
Маяковского напечатано в пятом томе прижизненного собрания
и во всех посмертных изданиях.
Начертание «Коломб» в качестве рифмового слова трижды
разрушает рифмовку: «Коломбом — ум бы», «полу — Коломб»,
«колу — Коломб». Если же восстановить общепринятое на­
чертание имени, то восстанавливаются и риф м ы ,типичны е для
рифмовой системы Маяковского.
Опираясь на мнимую авторитетность прижизненного десяти­
томника, редакция дала весьма неточное изложение истории
текста этого стихотворения, имеющего и другое авторское
заглавие «Открытие Америки».
Обратимся к рукописным первоисточникам, попробуем вос­
становить хронологическую последовательность печатных тек­
стов.
Стихотворение это было написано на борту океанского паро­
хода, во время поездки Маяковского в Америку. Любопытно,
что в письме к Л. Ю. Брик (от 3 июля 1925 г.) Маяковский шут­
ливо сообщает о затруднениях, связанных с необходимостью
рифмовать Колумба». Вскоре (около 15 июля) Маяковский
послал Л. Ю. Брик авторизованные машинописные тексты че­
тырех стихотворений: «Открытие Америки», «Испания», «Мо­
нашки», «Атлантический океан», с указанием тех периодических
изданий, где их следует напечатать. «Монашки» и «Атланти­
ческий океан» были напечатаны в августе (в Прожекторе и
Известиях), а журнал Леф, где Маяковский предполагал по­
местить «Открытие Америки» к этому времени уже прекратил
свое существование. Стихотворение «Испания», посланное Мая­
ковским для Огонька, почему-то не было напечатано. Автори­
зованные машинописные тексты этих двух стихотворений зате­
рялись и до настоящего времени не обнаружены. Утверждение
редакции ПСС, что машинописный текст «Открытия Америки»,
посланный Маяковским в июле, был напечатан в ноябре, опро­
вергается историей напечатания этого стихотворения в вечернем
выпуске ленинградской Красной газеты. Редакции ПСС остался
неизвестным следующий анонс, опубликованный 5 ноября 1925
г. в вечернем вьшуске Красной газеты: «Завтра ... будет напе­
чатан фельетон Вл. Маяковского, присланный из Америки вечер­
ней Красной.» Маяковский послал «Открытие Америки» в
Ленинград, по всей вероятности, во второй половине октября.
Авторизованный машинописный текст Красной газеты с
датой («Атлантический океан, 7 VII 25 г.») и с пометкой редак­
тора («в Октябрьский номер») хранится в Музее Маяковского.
Начертание имени в этом тексте такое же, как и в черновом
автографе: Колумб.
 Такое же начертание повторяется и в афишах выступлений
Маяковского по его возвращении из Америки.
Могу здесь сослаться и на личное воспоминание. 23 июня
1926 г. я слушал Маяковского в Летнем саду в Одессе. Читая
«Открытие Америки», поэт не нарушил рифмовки на протяжении
всего стихотворения.
Текст Красной газеты и дает окончательную редакцию стихо­
творения: Маяковский переработал ряд строк, приведя их к
полной художественной завершенности.
А как же быть с злополучным Коломбом? Начертание «Ко-
ломб» впервые появилось в отдельном издании стихотворения,
вышедшем в первой половине октября в Нью-Йорке. Занятый
многочисленными публичными выступлениями в различных
городах США, Маяковский поручил напечатание двух маленьких
книжек Д. Бурлюку. Одну из них Д. Бурлюк, иллюстрировавший
оба издания, самовольно озаглавил Солнце в гостях у М ая­
ковского. По сообщению самого Бурлюка, Маяковский этим
был чрезвычайно недоволен, «но поправить уже было нельзя».
В беседе со мною Д. Бурлюк сказал, что его конфликт с Мая­
ковским был вызван и ошибками книжки «Открытие Америки».
Не подлежит сомнению, что именно Бурлюк снабдил амери­
канское издание эпиграфом, отсутствующим в авторской ма­
шинописи и в тексте Красной газеты: «Христофор Колумб был
Христофор Коломб — испанский еврей. Из журналов.» Под
воздействием этого эпиграфа в тексте американского издания и
возникло начертание «Коломб».
Текст этого издания в 1925 г. был перепечатан в газете совет­
ского полпредства Парижский вестник, а в 1926 г. попал в сбор­
ник Маяковского Испания. Гаванна. Мексика. Америка.
Отсюда, по тем же случайным причинам (сборник находился
в распоряжении составителя), он перекочевал и в прижизненное
собрание сочинений.
Таким образом первоначальный и, кроме того, дефектный
текст, «авторизованный» включением в десятитомник, вытеснил
окончательную авторскую редакцию.

XIV. «Топографические» ошибки

Специалистам-текстологам, применяющим в своей работе на­
учный критический анализ, хорошо известны ошибки их пред­
шественников эпохи «буквализма». Главная цель «буквалистов»
— не установление процесса работы поэта, а наиболее точное
воспроизведение рукописи, сочетавшееся в их практике с неуме­
нием осмыслить транскрибированный черновик и извлечь из
него основной текст. «Буквалисты» весьма слабо разбирались
в вопросе о значении и месте слова в контексте. Одна из харак­
тернейших ошибок «транскриптора» старой школы — механи­
ческое совмещение параллельных вариантов. Нередки и случаи,
когда принимались за единое целое разнородные и разновремен­
ные куски и заготовки, зафиксированные на одном листе. Между
тем и одновременность фиксации на одном листе какого-нибудь
куска с основной записью не может служить доказательством их
неразрывной связи.
Примеры неправильного осмысления стиховых текстов, осно­
ванного на мнимом соотношении кусков по их местоположению
в рукописи, содержатся и в ПСС Маяковского.
В. А. Арутчева, сделавшая описание всех записных книжек
поэта, справедливо отметила, что «определение текста только на
основании топографического признака может привести к грубым
ошибкам».!^ К сожалению, это не помешало ей совершить
именно такие ошибки.
Так, например, в записной книжке № 69 (1930) на одном листе
записаны: две строки из чернового текста поэма «Во весь голос»
(они зачеркнуты), три строки из первоначальной редакции лири­
ческого отрывка, обращенного к Т. Яковлевой и др. Отдельно, по
диагонали, более крупным почерком записаны парные строки:
В серебре как в песочке
стариченки височки.

Со смежными записями это сатирическое двустишие не имеет

никакой связи. Еще меньше оснований для сопоставления его
с лирическим фрагментом 1928-1930 гг. «Любит? Не любит?
Я руки ломаю ...»:
Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье,
пусть серебро годов вызванивает уймою ...

Сатирическое двустишие, имеющее самостоятельную худо­

жественную ценность, следует отнести к отдельным заготовкам,
не использованным поэтом.
 y л. Ю. Брик хранится листок, на котором записана строфа
второго лирического фрагмента 1930 г. и следующие строки:
Море уходит вспять,
море уходит спать.

Трудно сказать, которая из двух записей сделана ранее, но, судя

по почерку, они сделаны не одновременно. Почерк двустишия
более мелкий и менее быстрый. С соседствующей строфой оно
не связано ни тематически, ни конструктивно. Мнимая связь
строфы с пейзажным двустишием, основанным на виртуозной
рифме — результат механического прочтения записей, находя­
щихся на одном листе.
В ПСС в разделе «Неоконченное» равноправно помещены че­
тыре лирических отрывка. Все эти тексты зафиксированы в за­
писных книжках 1928-1930 гг. (J4o№ 54, 55, 69, 70, 71 и отдельный
листок, принадлежащий Л. Ю. Брик).
Отрывки №№ II и III представляют собой первоначальные
варианты первой и второй строф трехстрофного фрагмента,
перебеленного Маяковским в 1930 г. и напечатанного в ПСС под
№ IV («Уже второй, должно быть, ты легла ...»). Поэтому
отрывки №№ II и III следовало включить в дополнительный
раздел черновых набросков.
В той же записной книжке (№ 71), где находится беловик
трехстрофного фрагмента, записан (на смежном листе слева) и
беловой текст двухстрофного лирического фрагмента № I («Лю­
бит? Не любит? Я руки ломаю ...»). Взаимосвязь этих кусков не
подлежит сомнению. Но вряд ли может быть оправдана компо­
зиционная обработка В. А. Арутчевой, соединившей их в единый
текст, чтобы таким недопустимым способом создать иллюзию
целостной вещи. Впрочем, эта иллюзия разрушена самой В. А.
Арутчевой, произвольно присоединившей к лирическим фраг­
ментам, в качестве заключительной части, незавершеьшый кусок
(в третьей строфе отсутствует последняя строка): «Я знаю силу
слов, я знаю слов набат ...» Черновик этого куска находится в
записной книжке № 70, вместе с черновым текстом поэмы «Во
весь голос», частью которого и является.
При переработке чернового текста поэмы этот кусок был от­
брошен. Но он проникнут той же высокой патетикой и так же
обращен «к потомкам».
XV. Ошибка нормализатора
Корректорским исправлениям в примизненных сборниках и
собрании сочинений Маяковского можно было бы посвятить
целую книгу.
Некоторые «поправки» объясняются полным непониманием
приемов и принципов стилического новаторства Маяковского.
Одна из таких «поправок» корректора, расценившего откло­
нение от грамматической нормы, как «явную безграмотность»,
была мною обнаружена в первом томе прижизненного собрания
сочинений. Я имею в виду восьмую строку стихотворения
«Следующий день». На основании всех предшествующих публи­
каций стихотворения, дающих правильное чтение, авторский
текст был мною восстановлен в первом посмертном издании.
Через двадцать два года произошел следующий казус: стихо­
вед М. Штокмар в статье «Проблемы научного издания сочине­
ний Маяковского»^^ заявил, что вопросительный знак, поставлен­
ный мною вместо восклицательного в конце строки, сделал ее
бессмысленной :
Какой сносшшибательный вид?
Цилиндр на затылок.
Штаны пила.

С этим трудно было бы не согласиться. Но, к сожалению, М.

Штокмар, сосредоточив внимание на пунктуации, не заметил
текстуального изменения и машинально прочел строку в со­
ответствии с общепринятой нормой.
А в подлинном авторском тексте читаем:
Какой сногсшибательней вид?

Здесь Маяковский применил чрезвычайно характерный для его

поэтики прием — необычную степень сравнения.
М. Штокмар, сам того не подозревая, вступил в конфликт не с
редактором, а с автором.

XVI. Пушкин, Некрасов, Маяковский

В заметке «Мнимые стихи Маяковского»^^ мною была разобла­
чена фальшивка «Была Русь ...», опубликованная в 1938 г. Е.
Башковым. Опровергая авторство Маяковского, я не имел ни
малейшего представления о деятельности Е. Вашкова, оказав­
шегося маститым фальсификатором.
Подобно своим коллегам по «профессии», Е. Башков пред­
почитал «открывать» только высокооплачиваемые рукописи —
произведения классиков русской поэзии.^^
В самом начале века ему удалось опубликовать в журнале
Русская мысль (1900, № 4) мнимое стихотворение Пушкина
«Среди тревоги и волненья ...».
Почти через тридцать лет жертвой Е. Вашкова стал Некрасов.
На сей раз фальсификатор (в сотрудничестве с известным в до­
революционной России бульварным беллетристом А. Каменским)
подверг переработке поэму Некрасова «Дедушка», текст которой
был дополнен 214 строками «революционного содержания».
Под «новым» заглавием «Светочи» фальшивка вышла отдельным
изданием (1929), а в 1931 г. К. Чуковский включил ее в некрасов­
ский однотомник.
Через семь лет (1938), когда история со «Светочами» была
достаточно забыта, Е. Вашков снова выступил в печати, но
уже не с монументальной поэмой, а с сатирической «миниатю­
рой», будто бы написанной Маяковским в связи со свержением
самодержавия. По опубликовании фальшивки Е. Вашков по­
спешил продать «автограф» Московскому Литературному му-
зею.^®
На этом деятельность почтенного фальсификатора закончи-
лась.^’

1. Раннее утро, 1913, 19 октября. См. также «Отчет о деятельности Об­

щества свободной эстетики в 1913-1914 гг.»
2. Современник, 1914, № 1, стр. 119.
3. ЦГАЛИ.
4. В. Красовская, Русский балетный театр начала X X века, Л. 1971, стр. 195.
5. Здесь И. Чужак имеет в виду «редакционную статью» «Москва-Чита-
Бладивосток». См. также письмо Маяковского к И. Чужаку, опублико­
ванное 9 октября 1921 г., вместе с заявлением поэта в юридический
отдел Московского городского совета профессиональных союзов, в газ.
Дальневосточный телеграф {ПСС, т. 13, стр. 44, 51).
6. Это письмо Маяковского, датированное 22 января 1923 г., сохранилось
в маппшописной копии и было впервые опубликовано в журн. Лите­
ратурное наследство, М. 1958, т. 65. См. также ПСС, т. 13, стр. 65, 315.
7. О приезде И. Жукова в Москву Маяковский сообщает Л. Ю. Брик в
письме от 2 ноября 1921 г. {ПСС, т. 13, стр. 52).
 8. Сб. Маяковский в воспоминаниях современников^ М. 1963, стр. 391.
9. См. мою рецензию «Маяковский для школьников» {Литературная
газета, 1946, 6 апреля).
10. См. заметку «Поэма В. Маяковского о Ленине» {Вечерняя Москва,
1924, 13 октября).
11. Ср. рифму в стих. Маяковского «Мексика» (1925): «клумбы — Колумба».
12. Литературное наследство, М. 1958, т. 65, стр. 391.
13. См. Вопросы текстологии, М. 1957, стр. 302.
14. День поэзии, М. 1968, стр. 161.
15. См.: С. А. Рейсер, Палеография и текстология нового времени, М. 1970,
стр. 243-244.
16. Ньше в ЦГАЛИ.
17. В 1938 г. он умер {Путеводитель ЦГАЛИ, М. 1963, стр. 635).
H. и. Харджиев

«Веселый год» Маяковского

В литературной автобиографии «Я сам», в главке «Веселый год»,

Маяковский писал: «Ездили Россией. Вечера. Лекции. Губер­
наторство настораживалось ... Часто обрывались полицией на
полуслове доклада.»
Необходимость широкой пропаганды теории и практики но­
вого течения была обусловлена бойкотом со стороны издателей,
отказывавшихся печатать книги поэтов-футуристов.^ Между тем
тиражи футуристических сборников, издававшихся самими по­
этами, не превышали тысячи экземпляров. В большинстве же
случаев книги футуристов издавались в количестве 300-500
экземпляров. Поэтому знакомство провинциальных читателей
с кубо-футуризмом было основано исключительно на информа­
ции желтой прессы.
В декабре 1913 г. Маяковский, Давид Бурлюк и Василий Ка­
менский предприняли турне по России.^ Этой поездке пред­
шествовали многочисленные выступления Маяковского и его
литературных соратников в Москве и Петербурге.
Во время турне Маяковский читал лекцию «Достижения фу­
туризма», впервые прочитанную в Москве 11 ноября 1913 г.
Привожу тезисы:
1. Квазимодо-критика. Вульгарность.
2. Мы — в микроскопах науки.
3. Взаимоотношение сил жизни.
4. Город-дирижер.
5. Группировки художественных сект.
6. Задача завтрашнего дня.
7. Достижение футуризма сегодна.
8. Русские футуристы: Д. Бурлюк, П. Бурлюк, Хлебников,
Василий Каменский, Крученых, Лившиц.
9. Различие в достижениях, позволяюш.ее говорить о силе
каждого.
 10. Идея футуризма как ценный вклад в идущую историю
человечества.^
Первый тезис лекции Маяковского («Квазимодо-критика»)
представляет собой сатирическое использование имени персо­
нажа романа В. Гюго «Собор парижской богоматери». Однако
Маяковский здесь имеет в виду героя другого романа того же
автора — «Человек, который смеется». Это подтверждается
одним из газетных отчетов о данной лекции: «... критика стала,
по словам лектора, маской смеха.»^
Лекцию «Кубизм и футуризм», посвященную новейшим те­
чениям в живописи Франции, Италии и России, Д. Бурлюк не­
однократно читал на диспутах 1912-1913 гг. (с демонстрацией
картин на экране):
1. Причина непонимания зрителем современной живописи.
Критика.
2. Что такое (искусство) живопись?
3. Европа. Краткий обзор живописи XIX в. Ложно-класси-
цизм. Барбизонцы. Курбэ.
4. Россия. Образцы: Брюлов, Репин, Врубель.
5. Импрессионизм.
6. Ван-Гог, Сезанн. Монтичелли.
7. Линия. Поверхность. Краска.
8. Понятие «фактуры».
9. Кубизм как учение о поверхности.
10. Рондизм (искусство последних дней). Футуристы.
11. «Бубновый валет», «Союз молодежи», «Ослиный хвост».
Программа полемического доклада В. Каменского — «Сме­
хачам наш ответ» — чрезвычайно близка к тезисам лекций
Маяковского («Достижения футуризма»)^ и Д. Бурлюка («Пуш­
кин и Хлебников»),® прочитанных 11 ноября 1913 г. в Москве:
1. Что такое разные Чуковские, Брюсовы, Измайловы?
2. Умышленная клевета на футуристов критиков литератур­
ного хвоста.
3. Невежественные толкования газет о наших выступлениях.
4. Отсюда — предубежденное отношение большинства пу­
блики к исканиям футуристов.
5. Причины непонимания задач искусства.
6. Слово утешения к тем, кто свистит нам — возвестникам
будущего.
 7. Наши достижения в творчестве.
8. Напрасные обвинения в скандалах — мы только поэты.
Турне началось поездкой в Харьков. Выступление трех поэтов-
футуристов состоялось 14 декабря в Общественной библио­
теке.
Среди многочисленных, преимущественно издевательских от­
четов об этом вечере,·^ наиболее беспристрастный был помещен
в газете Утро:^ «В половине девятого появились на эстраде лек­
тора и еще некто четвертый, не упомянутый на афише и, как
потом оказалось, взятый для декламирования их стихов.^ Трое
из них Д. Бурлюк, Каменский и неизвестный — с разрисован­
ными лицами ... У каждого в петлице странные длинные цветы.
Привлекла внимание публики и знаменитая ’желтая кофта’
Маяковского. ’Желтая кофта’ оказалась обыкновенной блузой
без пояса, типа парижских рабочих блуз, с отложным воротни­
ком и галстуком ... Блуза оказалась в широких черных и оран­
жево-желтых полосах. На красивом смуглом и высоком юноше
блуза производила очень приятное впечатление.»^®
Первым выступил В. Каменский: «Он сравнил роль критиков
в искусстве с ролью якорей, цепей, тормозов и канатов. Референт
очень обижен критиками, задерживающими, по его мнению, ход
развития искусства ... Докладчик сравнивал их с людьми, дер­
жащимися за хвост бегущего коня и не отпускающими хвоста,
чтобы забежать вперед и взглянуть в солнечный его лик, лик
искусства ... Докладчик устанавливает три элемента футуристи­
ческого творчества: 1) интуитивное начало, 2) личную свободу и
3) абстрактное творчество и утверждает, что ... слово — само­
цель поэзии. ’Поэзия есть праздник бракосочетания слов’ ...^^
Заканчивает докладчик тем, что муза скоро убежит из наших
музеев в футуристические города будущего.»
Декларативная часть доклада В. Каменского совпадает с
тезисами кубо-футуристических манифестов 1912-1913 гг.
Д. Бурлюк, выступавший вторым, посвятил свой доклад
установлению связи кубизма и футуризма со старым искусством.
По словам рецензента, «это был трактат по истории живописи,
сопровождавшийся демонстрацией лучших живописных образ­
цов от Рафаэля до футуристов при помощи волшебного фо­
наря». Когда Д. Бурлюк приступил к демонстрированию своих
картин, публика начала с чрезмерным шумом аплодировать.
Ho «лектор сразу водворил порядок, покрыв шум зычным
призывом: ’Будем заниматься делом!’»
Маяковский начал свой доклад полемикой с критиками рус­
ского кубо-футуризма: «... Он [Маяковский] призывает к науч­
ному мышлению, в частности — к диалектическому пониманию
истории и эстетики ... В эстетике, больше чем где-либо, дер­
жится метафизический взгляд, что эстетические нормы не­
изменны ... Критики футуризма ненаучны. Лектор только жало­
вался на язык, которым А. Измайлов и другие критики пишут
о футуристах.»
Известный в дореволюционной России критик и пародист
А. Измайлов был одним из наиболее активных противников
нового искусства с момента его возникновения.^^ Фельетоны
А. Измайлова, печатавшиеся в Биржевых ведомостях полны
издевательских нападок на кубо-футуристов, в особенности на
Маяковского и Хлебникова. Привожу заглавия двух наиболее
известных статей А. Измайлова о футуристах: «Рыцари осли­
ного хвоста» и «Рыцари зеленого осла».^^ В своих докладах
1913-1914 гг. Маяковский всегда упоминал его статьи среди
«образцов вульгарной критики», и не случайно, что монтаж
этих образцов, помещенный в Первом журнале русских футу­
ристов под заглавием «Позорный столб российской критики»
открывается статьей А. Измайлова.
Большая часть доклада Маяковского содержала в себе выпады,
направленные против поэтов старшего поколения. Так, напри­
мер, Маяковский продемонстрировал применение инерционных
ритмико-синтаксических формул в стихах Валерия Брюсова,
включив в середину его стихотворения четыре строки из поэмы
Пушкина «Евгений Онегин».^^ Далее Маяковский противо­
поставил раннюю экспериментальную вещь Хлебникова «За­
клятие смехом», построенную на многочисленных производных
от «смех» и «смеяться», стихотворению К. Бальмонта «Хва­
лите», где заклинательная интонация достигнута тавтологи­
ческим повторением императива.^^ В отличие от Бальмонта,
который «со своей любовью только топчется, по мнению лек­
тора, на одном месте» и от Леонида Андреева, «веявшего на
публику могильным холодом», Хлебников «брызнул целым
фонтаном задорного смеха».
Привожу описание заключительной части доклада Мая­
ковского: «Прочитав ряд стихотворений Бурлюка, Северянина,
Каменского и своих и установив, что те же элементы были в
стихах и прежних поэтов, он говорит, что могут спросить: если
все это было и раньше, то в чем же ваша заслуга? И он отвечает:
’И египтяне, гладя шерсть сухих черных кошек, умели извлекать
электричество, но мы все же не им приписываем честь открытия
электричества В заключение состоялось отделение декла­
мации. Все четверо декламировали стихотворения свои и своих
отсутствующих товарищей ... Заинтересованная публика задер­
жала лекторов после лекции и в вестибюле, ведя с ними долгие
и оживленные прения.»
Следующее выступление кубо-футуристов состоялось в Сим-
ферополе.^^ Вместе с Маяковским и Д. Бурлюком выступал
Игорь Северянин.

По сообщению Игоря Северянина, турне по Крыму было ему

предложено его подражателем, малозначительным поэтом
Вадимом Баяном (Сидоровым), жительствовавшим в Симферо­
поле. Игорь Северянин дал согласие «под условием выступления
Маяковского, Бурлюка и Игнатьева».^®
Еще в конце 1912 г. Игорь Северянин отошел от возглавляв­
шейся им группы эго-футуристов и через год примкнул к «бу-
детлянам». В результате этого блока стихи бывшего лидера
эго-футуристов были напечатаны в кубо-футуристических сбор­
никах, вышедших в начале 1914 г. — Молоко кобылиц и Ры­
кающий Парнас, Игорь Северянин подписал групповой мани­
фест в сборнике Рыкающий Парнас, направленный против всех
враждебных кубо-футуризму группировок, не исключая петер­
бургских и московских эго-футуристов.
По приезде в Симферополь Маяковский и Игорь Северянин
присутствовали в Театре Таврического дворянства на встрече
нового 1914 года. Когда Маяковский, явившийся в желтой
чернополосой кофте, взошел на трибуну, приветственные воз­
гласы сменились криками «долой!». Зычный голос поэта удалось
заглушить только громыханием оркестра, который спешно
переместили на эстраду.
5 января Д. Бурлюк писал из Екатеринослава В. Каменскому,
находившемуся в Москве, где он был занят подготовкой к
изданию Первого журнала русских футуристов: «... Еду в Сим­
ферополь (по приглашению Маяковского). Скоро буду в Москве.
Высланы рисунки трагедии.»^®
Выступление Маяковского, Д. Бурлюка, Игоря Северянина и
Вадима Баяна, «устроителя» вечера в Театре Таврического дво­
рянства, состоялось 7 января (все билеты были распроданы).^^
На этом вечере, названном Маяковским «Олимпиадой футу­
ризма», должен был читать доклад и глава петербургских эго­
футуристов Иван Игнатьев («О вселенском футуризме»). Однако
личные обстоятельства заставили его отказаться от поездки
(вскоре он кончил жизнь самоубийством).
С чтением докладов выступили Д. Бурлюк и Маяковский
(«Футуризм в живописи» и «Футуризм в литературе»). Вы­
ступление завершилось «Олимпиадой». Сохранился автограф
Маяковского — программа «Первой олимпиады российского
футуризма» (с подзаголовком «Поведет состязающихся Вла­
димир Маяковский»):
I. Мы.
Новые гунны.
О меди и мясе.
Гений без костюма.
Зачем узоры и галстуки из аршина весны?^^

Если есть Давид Бурлюк, значит, стальные грузные чудо-

вища^^ нужнее Онегина, а если пришел Игорь Северянин, значит,
Crème de Violettes^^ глубже Достоевского.
Я какой?
II. Состязаются
Вадим Баян (стихи)
Игорь Северянин (поэзы)
Давид Бурлюк (стихи)
Владимир Маяковский (стихи и куски трагедии. Шла в Петер­
бурге, Театр Комиссаржевской).^^
По сообщению одной из газет, Маяковский вышел читать
свои стихи «с хлыстом в руке».
9 января состоялся «поэзоконцерт» в Севастополе (зал Об­
щественного собрания).^® По газетному сообщению, Маяковский

8 — 742418 Majakovskij 113

«читал очень красиво и толково», а многочисленная публика
«была очень внимательна».
В качестве образцов «вселенского футуризма» Д. Бурлюк про­
чел заумные стихи Алексея Крученых. Маяковский прочел
«Заклятие смехом» Хлебникова. Наибольший успех имели
«музыкальные стихи» Игоря Северянина.
Из Севастополя поэты отправились в Керчь. Накануне высту­
пления они посетили Зимний театр, где была поставлена «Прин­
цесса Греза» Э. Ростана. Маяковский и Д. Бурлюк с футуристи­
ческой разрисовкой на лицах сидели в ложе, возле которой
толпилась публика.^·^
Вечер футуристов состоялся 13 января в Зимнем театре. В
одном из газетных отчетов есть следуюш,ие подробности: «Не­
многочисленная публика (театр был более чем наполовину
пуст), слушая футуристическую поэзию, все время смеялась»,
а Маяковскому, назвавшему «лучших русских критиков ба­
раньими головами, шикала и свистала».^®
В Керчи между участниками турне произошел конфликт.
Впоследствии Северянин объяснил ссору тем, что Маяковский и
Бурлюк отказались выполнить его требование: выступать без
эпатажного грима и в «обыкновенных костюмах». Привожу
отрывок из неопубликованных воспоминаний Игоря Северянина:
«... в Керчи ... Маяковский облачился в оранжевую кофту, а
Бурлюк в вишневый фрак при зеленой бархатной жилетке. Это
явилось для меня полной неожиданностью. Я вспылил, меня с
трудом уговорили выступить, но зато сразу же после вечера я
укатил в Питер.»
После разрыва бывший вождь эго-футуристов предпринял
самостоятальную поездку по городам России.
В интервью с сотрудником одесской газеты Игорь Северянин
дал чрезвычайно резкую оценку эпатажному эксцентризму и
поэтической практике своих недавних союзников, заявив, что
«между эго-футуристами и кубо-футуристами нет никаких точек
соприкосновения».^®

15 января в газете Одесские новости появилось сообщение о том,

что на лекции футуристов «будет дежурить усиленный наряд
полиции».
 Одесские выступления Маяковского, Д. Бурдюка и вновь
присоединившегося к своим литературным соратникам В. Ка­
менского привлекли мпогочисленную аудиторию: «Уже давно
вестибюль Русского театра не видал такого оживления, какое
там царит со дня приезда футуристов. Здесь можно встретить
представителей всех слоев общества: тут и приказчик, и офицер,
и чиновник, особенно мелькают студенческие фуражки. За кас­
сой сидит футуристическая дама с позолоченным носом и гу­
бами. Щеки разрисованы какими-то кабалистическими фигу-
рами.»^®
О первом вечере, состоявшемся 16 января в Русском театре,
вспоминал Василий Каменский: «... Едва я коснулся литератур­
ной богадельни седых творцов, кумиров и жрецов, как в партере
зашикали, загалдели, а на галерке захлопали. Замечательно, что
каждый город защищает какого-нибудь одного из писателей,
которого никак трогать нельзя. В Одессе таким оказался Леонид
Андреев ... Я было ’тронул’ Андреева за убийственный песси­
мизм, но меня затюкали. С таким же ’успехом’ выступил и
Маяковский, остроумно ’наподдевавший’ малокровных сим­
волистов ... Коньком Маяковского явился Бальмонт ...
Маяковскому свистали.
Он заявил:
— Если вы воображаете, что вы соловьи, то чирикайте Баль­
монту, а я больше люблю свистки фабрик и паровозов.
Галерка, молодежь аплодировали.»^^
К столу, за которым сидели поэты, был привязан зеленый
воздушный шар.
Маяковский, выступавший в розовом смокинге, прочел «За­
клятие смехом» Хлебникова и ряд своих стихотворений: «Из
улицы в улицу», «А вы могли бы?», «Несколько слов обо мне
самом», «Ничего не понимают», «Адище города» и др. Кроме
того, он читал вещи Северянина («Шампанский полонез», «Это
было у моря» и др.), пародируя северянинскую манеру моно­
тонного распевания стихов.^^
Любопытно, что на одном из вечеров кубо-футуристов Мая­
ковский заявил, что поэзы Игоря Северянина «надо петь, как
шансонетки». Маяковский продолжал читать с эстрады вещи
Северянина и после конфликта с ним, так как считал его «стихи-
шансонетки» типичными для «поэзии города».^^
 Вместо с кубо-футуристами в одесском театре выступил кри­
тик П. Пильский, с которым В. Каменский познакомился еще в
1908 г. В своем вступительном докладе («Футуризм и футуристы»)
П. Пильский попытался дать характеристику нового течения с
«нефутуристической точки зрения».^ Местные газеты стали
упрекать П. Нильского в принадлежности к футуризму. В ответ
на эти обвинения П. Пильский поместил в газете Одесские
новости письмо в редакцию («Футурист ли я?»), где доказывал
социальную обусловленность и закономерность футуристических
экспериментов в искусстве: «... Я не футурист. Но если б вы
меня спросили: верю ли я в достижения этого нового ... и теперь
уже неотвратимого движения, я сказал бы ... да, верю! Верю и
буду верить ... в искания новых ритмов, новых риф м,... в дерзкое
новаторство ... Мир движется ... революционизмом. В основе
футуризма, в самом методе таится глубоко заложенная правда
— необходимость, предвестие, пророчество ... Бурлюк, Мая­
ковский, Крученых или Гуро оспоримы. Но то, чему они служат,
— бесспорно. Сейчас растет уже не только число их, но и их
серьезность, их вдумчивость ... Победа будет одержана.»^^
19 января в Одессе состоялся второй вечер кубо-футуристов
(в Русском театре). Каждый из участников произносил стихи на
фоне ширмы-панно, разрисованной им с ам и м .Н ак о н ец 20 ян­
варя в Одесском литературно-артистическом кружке выступил
Д. Бурлюк, который прочел свое стихотворение «Незаконно­
рожденные». Построенное на сниженных образах и вульгарной
лексике, оно вызвало бурный отклик у аудитории.^^
21 января кубо-футуристы приехали в Кишенев, где «в течение
дня служили предметом внимания публики на главной улице».
Вечером Маяковский, Д. Бурлюк и В. Каменский выступили с
докладами и чтением стихов в Театре благородного собрания.
Вступительное слово «в защиту футуристов» снова произнес
П. Пильский.
По сообщению одной из местных газет, П. Пильский говорил
«дельно, убедительно», а выступлению Маяковского дана во­
сторженная оценка: «яркий, внушительный мастер слова», ко­
торого проводили «аплодисменты гулкие, долгие, яростные».^®
Следующее выступление состоялось 24 января в Николаеве
(театр Шеффера)^®: «В день футуристского вечера все билеты
были заранее распроданы. Публика большими массами ходила
за футуристами, и немало трудов стоило полицейской власти
разогнать толпу ... Во время вечера наряд полиции дежурил в
театре, не допуская скандала ..
В литературной автобиографии Маяковского отмечено, что в
Николаеве кубо-футуристам было предложено «не касаться ни
начальства, ни Пушкина».
Среди многочисленных газетных отчетов о докладах Маяков­
ского в провинции наиболее точное изложение его речи мы на­
ходим в статье сотрудника Николаевской Трудовой газеты В.
Нежданова, личного знакомого Д. Бурлюка, которого он на­
зывает «одним из интереснейших и образованнейших людей
в сфере искусства». Здесь переданы не только основные мысли
Маяковского, агитатора за новое урбанистическое искусство,
но и стилистические особенности его речи, богатой поэтическими
гиперболами и эпитетами: «... Мы ... хотим дать теоретическое
обоснование футуризма. Те, кто полагает, что им придется
участвовать в скандале и работать руками, должны разочаро­
ваться: им придется работать мозгами ... Поэзия футуризма —
это поэзия города, современного города. Город обогатил наши
переживания и впечатления новыми городскими элементами,
которых не знали поэты прошлого. Весь современный куль­
турный мир обращается в огромный исполинский город. Город
заменяет природу и стихию. Город сам становится стихией,
в недрах которой рождается новый городской человек. Теле­
фоны, аэропланы, экспрессы, лифты, ротационные машины,
тротуары, фабричные трубы, каменные громады домов, копоть
и дым — вот элементы красоты в новой городской природе.
Электрический фонарь мы чаще видим, чем старую романти­
ческую луну. Мы, горожане, не знаем лесов, полей, цветов —
нам знакомы туннели улиц с их движениями, шумом, грохотом,
мельканием, вечным круговращением. А самое главное, — изме­
нился ритм жизни. Все стало молниеносно, быстротечно, как на
ленте кинематографа. Плавные, спокойные, неспешащие ритмы
старой поэзии не соответствуют психике современного горо­
жанина. Лихорадочность — вот что символизирует темп совре­
менности. В городе нет плавных, размеренных, округлых линий,
углы, изломы, зигзаги — вот что характеризует картину города.
Поэзия ... должна соответствовать новым элементам психики
современного города. Кроме того, футуристы утверждают само­
довлеющее значение слова в поэзии. Слово не должно описы­
вать, а выражать само по себе. Слово имеет свой аромат, цвет,
душу, слово — организм живой, а не только значок для опреде­
ления какого-нибудь понятия. Слово способно к бесконечной
каденции, как музыкальная гамма.»^^
25 января В. Каменский писал приятельнице своей и Маяков­
ского — В. Ф. Шехтель: «Приветствую Вас из Николаева. При­
ехали из Одессы. Едем в Киев. И в Москву. Гастроли и успех
надоели. Надо успокоиться ..
26 января поэты приехали в Киев, где в тот же вечер, в эпа­
тажном гриме, посетили театр оперетты.^^
Первое выступление в Киеве состоялось 28 января (во Втором
городском театре).
Три поэта выступали на фоне ярких футуристических деко­
раций, а над эстрадой покачивалось подвешенное к потолку
пианино.^ Маяковский выступал в красной кофте.
Желтой прессе Киева принадлежат едва ли не самые развязные
отзывы о выступлениях кубо-футуристов. Достаточно привести
отрывок из отчета, где Маяковскому, Д. Бурлюку и В. Камен­
скому дана такая характеристика: «... У футуристов лица самых
обыкновенных вырожденцев ... И костюмы футуристов, — все
эти красные пиджаки, — украдены у фокусников ... И клейма на
лицах заимствованы у типов уголовных.»^^
На следующий день в киевских газетах появился анонс о вто­
рой и «последней стихобойне футуристов», с лаконичными
авто-характеристиками поэтов — строками из их стихотворе­
ний: «В. Каменский. Я! Танго с коровами. Вл. Маяковский. Я!
На флейтах водосточных труб. Д. Бурлюк. Я! Доитель изнурен­
ных жаб.»^®
«Стихобойня» состоялась 31 января, но, по сообщению ре­
портера, успеха не имела: «публики было очень мало».
30 января Д. Бурлюк писал Н. Кульбину (в Петербург): ...
«После 9 декабря не был в Москве ... — теперь еду в Москву
издавать 1-й № журнала — жду от вас материал.»^^
Издание Первого журнала русских футуристов было задумано
Д. Бурлюком в начале того же 1914 г.^® Предполагалось, что
журнал станет органом объединенных группировок русского
футуризма.
3 февраля Д. Бурлюк, Маяковский и В. Каменский вернулись в

118
Москву.^^ На следующий день Д. Бурдюк писал М. В. Матю­
шину, приславшему статью для Первого журнала русских футу­
ристов:^^ «... Благодарю вас за статью — она получена и се­
годня будет сдана в типографию. Я приехал лишь вчера. 13-го
буду снова здесь.»^^
На 13 февраля была объявлена последняя (четвертая) лекция
главы итальянского футуризма Ф. Т. Маринетти.

Целью приезда Маринетти в Москву было установление дру­

жественной связи с русскими футуристическими группировками.
Социологический анализ русского футуризма был затруднен
некритическим смешением принципиально различных явлений:
русского кубо-футуризма и итальянского футуризма. Социально-
экономические основы возникновения итальянского футуризма
с его воинствующей империалистической программой и просла­
влением технического прогресса могут быть определены со­
вершенно точно. Итальянский футуризм сформировался как
идеология технической интеллигенции, примыкавшей к крупной
финансовой и промышленной буржуазии. Политической про­
граммой этих социальных слоев было возрождение Италии в
качестве империалистической державы.
Эстетическим кодексом их было создание достойного этой
страны нового искусства, свободного от классических традиций и
наиболее интенсивно выражающего ощущение современности.
Именно этими установками объясняется яростный пафос мани­
фестов Маринетти, бичевавшего Италию музеев и туристов и
противопоставляющего ей новую концепцию государствен­
ности, в которой легко различимы эмбрионы фашизма.
Достаточно привести несколько выдержек из «Программы
футуристической политики», опубликованной Маринетти в ок­
тябре 1913 г.:
«... Италия — верховная властительница. Слово Италия
должно преобладать над словом свобода.
... Более могущественный флот и более могущественная ар­
мия; народ ... для войны, единственной гигиены мира и величия
Италии, интенсивно земледельческой, промышленной и торго­
вой.
 ... Циническая, макиавеллевская и агрессивная внешняя по­
литика. Колониальное распространение. Свобода торговли.
... Антисоциализм.
Насильственная модернизация пассеистических городов (Рим,
Венеция, Флоренция и проч.).»
Начиная с 1910 г. Маринетти был активнейшим пропаган­
дистом идей итальянской экспансии. Он выступал с полити­
ческими докладами в Париже и Лондоне, призывая к борьбе с
пангерманизмом, а накануне первой мировой войны совершил
«агитационную» поездку в Россию.
Первые сведения об итальянском футуризме проникли в
русскую печать уже в 1909 г.,^^ а в ноябре 1911 г. Игорь Северя­
нин объявил себя основателем нового поэтического течения —
эго-футуризма.^^ В 1912 г. группа поэтов-новаторов, возглавляв­
шаяся Велимиром Хлебниковым в отличие от эго-футуристов
называла себя литературной компанией футуристов (в широкой
прессе за ними укрепилось название кубо-футуристов из-за их
тесной связи с живописцами-кубистами).
С самого начала своей деятельности кубо-футуристы в много­
численных устных и печатных высказываниях настойчиво под­
черкивали самостоятельность возникновения русского футу­
ризма.^^
В полемических целях ими была выдвинута фиктивная дата
издания первого сборника русских «будетлян», Садок судей,
вышедшего в апреле 1910 г. Так, например, в листовке Поще­
чина общественному вкусу (1913), Д. Бурлюк писал: «В 1908 г.
вышел 'Садок судей’. В нем гений — великий поэт современности
Велимир Хлебников впервые выступил в печати.»
Фиктивную дату издания сборника Садок судей Д. Бурлюк
приурочил ко времени литературного дебюта Хлебникова.
Экспериментальная словотворческая вещь Хлебникова «Иску­
шение грешника», типичная для его ранних новаторских тенден­
ций, была напечатана на четыре месяца раньше, чем первый
футуристический манифест Маринетти.^^
Незадолго до приезда Маринетти, 11 ноября 1913 г., Маяков­
ский прочел в Москве доклад «Достижения футуризма», где в
резкой форме отстаивал полную автономию русского футу­
ризма.^®
Привожу тезисы доклада Маяковского, отрицательно харак-

120
теризующие иллюзионистскую систему итальянских футуристов
и их агрессивные меры воздействия:
«Литературный параллелизм. Запад и мы.
Маринетти. Толстый роман. Звукоподражение.
Самостоятельность русского футуризма.
Люди кулака, драки. Наше презрение к ним.»^^

Тезис «Толстый роман. Звукоподражание» направлен против

прокламированной Маринетти теории «беспроволочного во­
ображения» и «слов на свободе» (март 1913). Практическим
осуществлением этой теории является основанная на звуко­
подражаниях репортажная поэма Маринетти «Zang-tumb-tumb
(Assedio di Adrianopoli). Parole in libertà».
Любопытно, что выступление Маяковского стало известно
Маринетти и вызвало его ответ, опубликованный в газете
Русские ведомости. В своем письме Маринетти снова пытался
хронологически обосновать преемственность русского футу­
ризма от итальянского: «... Не может быть спора, что слово
футуризм (футуристы, футуристский) появилось в России после
того, как был напечатан в ’Figaro’ мой первый манифест, пере­
веденный важнейшими газетами всего мира и, конечно, газе­
тами и журналами русскими ... Столь же бесспорно, что футу­
ристская теория, созданная мною и моими итальянскими
друзьями, с громадной быстротой распространилась в России
благодаря литературному успеху моей книги ’Le futurisme’,
которая, как мне только что сообщил мой издатель Sansot, рас­
ходится в России больше, чем во всех других частях мира .. .»^®
Характерно, что идеи Маринетти и итальянских футуристов
не встретили сочувствия не только среди молодых русских
новаторов, но и среди французских поэтов и художников-куби-
стов.
Французский кубизм возник в среде деклассированной богемы,
в значительной своей части состоявшей из представителей
разных национальностей, богемы — анархически непримиримой
и демонстративно превозносившей аполитизм как основу своей
идеологии.
Основным принципом кубизма было утверждение автоном­
ности искусства от других рядов культуры. Кубисты проклами­
ровали право художника и поэта на изобретательство, на по­
строение художественного произведения как замкнутого в себе
индивидуального мира: «... Пусть картина не копирует ничего,
пусть она только утверждает себя, — писали живописцы Глэз и
Меценжэ в своей теоретической работе Ό кубизме’. — При­
знаемся, однако, что некоторое напоминание существующих
форм не должно быть изгнано окончательно, по крайней мере
в настоящее время. Нельзя же сразу возносить искусство до
полного исчезновения конкретности.»^^
Эти тенденции перешли от живописи и на поэзию французских
новаторов — Аполлинэра, Жакоба, Сандрара, Сальмона, Ре-
верди, Кокто, и др., которых принято называть поэтами-ку-
бистами.
Футуризм в русской поэзии также развивался параллельно
росту живописного кубизма.^®
Лозунг автономности художественного творчества и враж­
дебное отношение к академическим традициям в равной степени
свойственны как французским кубистам (живописцам и поэтам),
так и русским кубо-футуристам.
Близость идеологических установок французского кубизма и
русского кубо-футуризма можно объяснить только общностью
социальной основы этих течений.

Лидер итальянских футуристов был приглашен в Москву деле­

гатом общества «Les grandes conférences» Генрихом Тастевеном
(бывшим сотрудником журнала Золотое руно).
Г. Тастевен встретился с Маринетти в Париже. Во второй
половине июня 1913 г. Г. Тастевен писал из Парижа своему
другу, писателю — символисту Георгию Чулкову®^: «... Я очень
близко познакомился со многими писателями, между прочим,
с Маринетти, который оказался чрезвычайно милым и очаро­
вательно легкомысленным итальянцем. Я проектирую ряд лек­
ций о новой литературе, причем лекции будут прочтены рядом
французских писателей и художников (Поль Фор,^^ Han Ryner,
Mercereau). О живописи, может быть, прочтет Пикассо, с кото­
рым хочу списаться (он сейчас живет в Пиренеях).»
В письме к Г. Чулкову от 14 сентября 1913 г. Тастевен, снова
совершивший поездку в Париж, сообщает, что он «заручился
согласием» двух писателей — Лорана Тайада и Маринетти,
который прочтет в Москве лекцию о футуризме.
Чтобы подготовить московскую аудиторию к восприятию
идей Маринетти, Г. Тастевен 13 декабря 1913 г. прочел в «Худо­
жественном салоне» лекцию «Футуризм, как эстетика и миро-
отношение».®^ В конце января 1914 г. эта лекция вышла отдель­
ным изданием.
Наиболее подробные сведения о поездке Маринетти в Россию
даны в письме Г. Тастевена к Г. Чулкову, относягцемся, по всей
вероятности, к концу 1913 г.: «... только что получил телеграммы
из Милана от Маринетти, ... он предлагает мне устроить его
лекцию в Москве в конце января от имени общества «Les grandes
conférences». Поэтому я полагаю, что после Москвы лучше бы
устроить лекцию Маринетти в Петербурге ... Нельзя ли было
бы устроить диспут в какой-нибудь большой аудитории, так,
чтобы Маринетти получил 300 рублей, а остальные деньги по­
делить между участниками диспута? ... Тогда можно было бы
прислать Маринетти к вам, в ’Бродячую собаку’».

Маринетти «задержался на два дня в Милане» и 24 января (как

было анонсировано) в Москву не приехал.®^
Лидер левого крыла московских художников Михаил Ларио­
нов воспользовался газетными анонсами для остроумнейшей
мистификации. 24 января Ларионов дал сведения о приезде Ма­
ринетти сотруднику газеты Голос Москвы В. П. Маку. Па сле­
дующий день в газете появилась заметка «Праздник футури­
стов». По сообщению Мака (т. е. Ларионова), «.. .с приездом
Маринетти произошел курьез. Вместо того, чтобы попасть к
футуристам, он очутился в компании людей, ничего общего с
футуризмом не имеющих ... Любопытно, что московские про­
фессиональные футуристы отнеслись к приезду Маринетти
очень холодно. Они заявляют, что не ждут от него ничего нового,
что все, что он скажет, им давно уже известно, ... и что ему сле­
довало бы явиться, по крайней мере, двумя годами раньше.»
Доверчивый журналист был исключен из числа сотрудников
газеты,®^ но мистификация Ларионова оказалась чрезвычайно
правдоподобной.
Маринетти приехал в Москву 26 января 1914 г. Его приезд
совпал с пятилетием со дня выхода первого футуристического
манифеста.®^
Главные представители «московского» кубо-футуризма от­
сутствовали: Маяковский, Д. Бурлюк и В. Каменский совершали
свое турне, а Хлебников и А. Крученых находились в Петербурге.
Разумеется, ни Ларионов, ни его соратники на перрон Александров­
ского вокзала не явились.
Лидера итальянских футуристов встретили Г. Тастевен, А. Н.
Толстой (неожиданно объявивший себя апологетом футуризма)®^
и два поэта-футуриста, бывшие участники «умеренной» группы
«Мезонин поэзии», Константин Большаков и Вадим Шершене-
вич, в то время блокировавшиеся с кубо-футуристами. При­
нявших участие в церемонии «встречи» было не больше сорока
человек. Весьма саркастическое описание встречи «пророка но­
вой эпохи» помещено в Московской газете: «Встретили Мари­
нетти не авантажно ... Футуристов на вокзале находилось не
больше, чем приведенных к Бонапарту «московских бояр».
После кратких приветственных речей, произнесенных Г. Тасте-
веном и В. Шершеневичем, который вручил гостю изданный
в переводе на русский язык сборник итальянских футуристи­
ческих манифестов, Маринетти сказал^®: «— Я рад приехать
в Россию. О России совершенно превратное представление. Я
думал попасть в страну снегов, но теперь вижу, что это вулкан
под легким слоем пепла, готовый вспыхнуть ... Условия разви­
тия футуризма в России благодарнее ... Здесь нет давящего гнета
пассеизма, с которым мы горячо и энергично боремся .. .»^^
В беседе с сотрудником Московской газеты, состоявшейся в
день приезда, Маринетти заявил: «— Я недостаточно знаком с
русским футуризмом ... Не знаю оснований, на которых он
существует. Не посвящен в детали его развития. Но я счел себя
обязанным приехать и войти в общение с русскими футуристами.
Каждый пункт на земном шаре, где вспыхивает футуристическое
движение — крайне важный для меня симптом. Значит брошен­
ные мною идеи жизненны, значит им предстоит расти и разви­
ваться. В частности, московский футуризм имеет для меня
особенное значение. Здесь он проявляется чрезвычайно интен­
сивно, выливается в острых формах ... Что касается до групп и
кружков, на которые разбились московские и вообще русские
футуристы, то это обычный для молодого движения признак.»
 Однако, все попытки Маринетти установить контакт с «мо­
сковским футуризмом» оказались безуспешными.

Еще накануне приезда Маринетти Ларионов обвинил его в

измене принципам футуризма, «не знающего никаких опреде­
ленных рамок, не носящего никакого сектантского характера».
Вместо «торжественной встречи» Ларионов предлагал устроить
обструкцию: «... На лекцию явится всякий, кому дорог футу­
ризм, как вечное движение вперед, и мы забросаем этого рене­
гата тухлыми яйцами, обольем кислым молоком. Пусть знает,
что Россия не Италия, она умеет мстить HaMennnKaM.»·^®
Свой агрессивный монолог Ларионов дополнил следующими
высказываниями: «Маринетти — футурист уже не первой све­
жести ... Я лично не предполагаю забрасывать Маринетти
тухлыми яйцами, не предполагаю и подносить ему букетов.
В него уже достаточно бросали яйцами. Но если другие сделают
это, то будет нормально.»’^
Эти выпады, в которых было «фигурально выражено идейное
отношение» Ларионова к Маринетти, вызвали протест со сто­
роны одного из «встречавших», В. Шершеневича: он обвинил
художника в «явном некультурстве». Кроме Шершеневича про­
тив устроителя выставок «Ослиный хвост» и «Мишень» неожи­
данно выступил его бывший соратник Казимир Малевич, зая­
вивший, что «группа русских художников-футуристов с лучи­
стом Ларионовым ничего общего не имеет и ограждает себя от
такого главы».
Ларионов немедленно откликнулся.^^ Но, метко разоблачая
псевдоноваторство Шершеневича, он с чисто полемическим
пристрастием охарактеризовал Малевича, как художника, на­
ходящегося вне магистрали нового русского искусства: «...
искренно думаю, что Маринетти от настоящих современных
футуристов заслуживает тухлых яиц и что ему аплодируют
только русские филистеры ... Замечательно, что те, кто его вы­
писали, встречали и теперь пишут письма в его защиту, даже не
являются футуристами в том понимании футуризма, какое про­
поведует Маринетти. Свидетельство тому — декадентски сан­
тиментальные стихи Шершеневича и книжка Тастевена, где
футуризм трактуется, как новый символизм.
 в ответ на отмежевывающегося Малевича могу сказать, что я
никогда и не был с ним соединен общностью художественных
взглядов и удивляюсь, что и он причисляет себя к футуристам.»
Свои выступления в печати, направленные против Маринетти,
Ларионов закончил следующим письмом, где сформулировал
свой взгляд на «футуризм» Маринетти и «сочувствующих»:
«В ответ на все направленные против меня письма, заявления и
упреки заявляю совершенно определенно: г-н Маринетти, про­
поведующий старую дребедень — банален и пошл; годен только
для средней аудитории и ограниченных последователей.»’^^

Первая лекция Маринетти в Москве состоялась 27 января 1914 г.

в большой аудитории Политехнического музея. Программа
лекции «О футуризме» содержала в себе пять пунктов: «1) Про­
исхождение футуристского движения. 2) Футуристская поэзия
(vers libre и освобожденные слова). 3) Футуристская живопись и
скульптура. 4) Футуристская музыка. 5) Искусство шумов.»
Маринетти появился на эстраде, сопровождаемый Г. Тастеве-
ном и А. И. Толстым.·^®
Аудитория, неоднократно проявлявшая самое нетерпимое от­
ношение к выступлениям Маяковского и его литературных со­
ратников, устроила Маринетти овацию.
Успех Маринетти был весьма сочувственно отмечен худо­
жественным критиком-эстетом Я. Тугендхольдом, неодно­
кратно выступавшим против кубо-футуристов: «’Пришел, уви­
дел, победил.’ Вот общее впечатление вчерашнего первого вы­
ступления Маринетти. Но победил не сущностью своей речи, а
своим южным темпераментом, своей ртутной подвижностью,
своей латинской жизнерадостностью ... Маринетти ... верит в
свое дело и чужд русской фракционности .. .»^^
Имея весьма туманное представление о взаимоотношениях
русских новаторских группировок, Маринетти объяснял их
разногласия распрями личного характера, препятствующими
«идти сплоченно».
Значительную часть своей лекции Маринетти посвятил главной
проблеме итальянских художников-футуристов — «пластиче­
скому динамизму». Между прочим, Маринетти яростно опро­
вергал утверждение, будто бы он заимствовал идею пластиче­
ского динамизма из кинематографа: «— Мы стремимся изобра­
зить предмет сразу во всех положениях, а не по моментам .. .»’^®
Здесь, не называя имени русского художника, Маринетти по­
лемизирует с выпадами Ларионова: «... Футуризм Маринетти
в живописи — это смесь импрессионизма с кубизмом ... По­
пытки футуристов зафиксировать на полотне движение гораздо
раньше и совершеннее были достигнуты в кинематографе. От­
куда Маринетти и футуристы его, выражаясь мягко, и поза-
имствовали.»·^®
После лекции Маринетти прочел образец «футуристической
корреспонденции с театра балканской войны». Он декламировал
с таким темпераментом, что внезапно «потерял голос». Чтение
было прервано. Маринетти покинул эстраду, сопровождаемый
«долгими аплодисментами».®®
28 января Маринетти осматривал достопримечательности
Москвы,®^ посетил Кремль, где ему особенно понравилась
древне-русская живопись (уже получившая восторженную оценку
Матисса).
Вечером состоялось его второе выступление (в малом зале
консерватории).®2 Вторая лекция была посвящена преимуще­
ственно изложению принципов «освобожденного слова». Затем
Маринетти прочел «три отрывка», написанные «словами на
свободе». Наибольший успех имело чтение «Train des soldats
malades». Характеризуя произведения свои и своих литератур­
ных соратников, Маринетти сказал: «У футуристов нет рифмы ...
Наш лиризм — это стремительность слова, сила выражения,
в которых и мы умеем дать нюансы ’полутонов’ ...»
После чтения стихов Маринетти перешел к изложению идео­
логии итальянского футуризма и, в частности, к обоснованию
тезиса «долой женщин».
По поводу неприязненного отношения русских футуристов он
заявил, что приехал в Москву для общения с ними, а не для того,
«чтобы давать им урок».®®
И на первом и на втором выступлениях Маринетти «воин­
ствующие» московские футуристы отсутствовали.®^
30 января в малом зале Консерватории состоялась третья
лекция Маринетти, которая была анонсирована как «последняя».
Наиболее подробный и точный отчет об этом выступлении по­
мещен в газете Русское слово (31 января): «На этот раз вождь
итальянского футуризма ограничился чтением стихотворений
и довольно коротенькой речью, представлявшей своего рода
подстрочные примечания к его первым двум conférences.
... Маринетти, во-первых, прочел две футуристические поэмы
на итальянском языке — Тимн новой поэзии’ Паоло Буцци и
’Больной фонтан’ Альдо Палацески. Во-вторых, свой собствен­
ный ’Беговой автомобиль’, написанный свободным стихом, еще
до периода ’слов на свободе’.
В последовавшей за чтением речи Маринетти защищал футу­
ризм от обвинений в том, что он создан исключительно pour
épater les bourgeois.
— Конечно, — говорил Маринетти, — футуризм не может не
пугать отсталое мещанство, но ведь мещанство вообще враж­
дебно относится ко всему новому. В ответ на это враждебное от­
ношение футуристы иногда ведут себя весьма дико, но вовсе не
в этом сущность футуризма.
В заключение Маринетти благодарил так тепло встретившую
его Москву, но оговорился, что он далеко не обольщает себя
надеждами, будто ему удалось обратить Москву в футуристи­
ческую веру.
— Я знаю, — говорил Маринетти, — аплодисменты, разда­
вавшиеся на моих лекциях, относились больше к словам, чем к
идеям. Вам нравится оратор, а не идеолог ...»
На третьей лекции Маринетти присутствовали Михаил Ларио­
нов, Наталия Гончарова и участники их группы.®^
После лекции Маринетти посетил Литературно-художествен­
ный кружок. Там же (в Обществе свободной эстетики) случайно
оказался Ларионов. По просьбе Ларионова, их представили
друг другу. Беседа началась «в крайне повышенном тоне». Пере­
водчик едва успевал переводить «горячие тирады» спорщиков.
Но вскоре их столкновение приняло более мирный характер.
Публика с большим интересом следила за словесным поединком
футуристов.®®
На следующий день Маринетти уехал в Петербург.
По возвращении в Москву он предполагал устроить собрание
русских футуристов всех направлений, «с целью выяснения
пунктов, в коих они расходятся с футуризмом итальянским, и
выработки общей программы».
1 февраля, сопровождаемый Г. Тастевеном, Маринетти приехал
в столицу России, где был встречен Н. Кульбиным, прини­
мавшим активнейшее участие в устройстве его петербургских
выступлений.
Н. Кульбин — характерная фигура дофутуристического «пере­
ходного» периода.
Приват-доцент Военно -Медицинской академии, художник-
дилетант и модернист, он был устроителем трех петербургских
выставок нового искусства 1908-1910 гг. и инициатором лите­
ратурно-художественного сборника Студия импрессионистов
(1910). И в выставках и в сборнике Н. Кульбина принимали
участие не только модернисты, но и будуп^ие кубо-футуристы.
На этом роль Н. Кульбина, как лидера «молодых», кончается.
После разрыва с ним молодые авангардисты Петербурга объ­
единились в общество художников «Союз молодежи» (1910).
Однако, весной 1913 г., благодаря сотрудничеству с предста­
вителем левого крыла кубо-футуризма Алексеем Крученых, И.
Кульбин как бы примкнул к группе новаторов. Совместно с И.
Кульбиным А. Крученых выпустил декларативную листовку
Слово как таковое (1913). С помощью и при участии И. Куль­
бина им же были изданы и два сборника: Взорваль (1913) и Тэ
ли лэ (1914).
В 1909-1914 гг. И. Кульбин читал лекции в Петербурге, в
Москве и в провинциальных городах, популяризируя западно­
европейские художественные новации.
Кроме И. Кульбина, на вокзал для встречи с Маринетти яви­
лось «много петербургских футуристов» (в газетных сообщениях
их имена отсутствуют).®^
По всей вероятности, на пероне присутствовали А. Крученых,
О. Розанова, И. Бурлюк, композитор А. Лурье, а также некото­
рые из участников уже распавшегося общества художников
«Союз молодежи» и уже прекратившей свое существование по­
этической группировки эго-футуристов.

Солидарность с И. Кульбиным едва не привела «петербургских»

кубо-футуристов к разрыву с их вождем Велимиром Хлебнико­
вым, который занял самую непримиримую позицию.

9 - 742418 MajakoOskij 129

 к приезду «гостя» вождь «будетлян» издал листовку, в кото­
рой резко отмежевался от итальянского футуризма и проклами­
ровал самостоятельность и своеобразие нового русского искус­
ства: «Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из
личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая
первый шаг русского искусства по пути свободы и чести ...
Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостепри­
имства, но лук их натянут, а чело гневается.
Чужеземец, помни страну, куда ты пришел!
Кружева холопства на баранах гостеприимства.»
В своем памфлете Хлебников разоблачает «иных туземцев»,
т. е. Кульбина и его «гостеприимных» сторонников. Для за­
острения полемических выпадов Хлебников использовал образы
«поэмы» Гоголя Мертвые души. Заключительная фраза
листовки восходит к XI главе «поэмы», где повествуется о та­
моженной деятельности Чичикова, способствовавшего контра­
бандному провозу кружев из-за границы: «... читатель, без
всякого сомнения, слышал так часто повторяемую историю об
остроумном путешествии испанских баранов, которые, совершив
переход через границу в двойных тулупчиках, пронесли под
тулупчиками на миллион брабантских кружев».
Листовка Хлебникова была подписана и Б. Лившицем: совме­
стное выступление вождя «будетлян» с «западником» и про­
пагандистом французской поэтической культуры! Этот чрезвы­
чайно странный союз объясняется главным образом отсут­
ствием принципиальной позиции у Б. Лившица, случайного
«попутчика» кубо-футуристов.
За месяц до приезда Маринетти, Б. Лившиц и другой «по­
путчик» и «западник», композитор А. Лурье, подписали манифест
художника Г. Якулова, который, кстати, не имел отношения
ни к одной из футуристических группировок.
В своем манифесте Г. Якулов противопоставлял «террито­
риальному» искусству Западной Европы новое русское искусство,
строяш;ееся «на космических элементах».
Не подлежит сомнению, что якуловский манифест «Мы и
Запад», изданный в Петербурге 1 января 1914 г., получил полное
одобрение Хлебникова. Отсюда его контакт с Б. Лившицем и
вторая подпись на листовке, направленной против Маринетти.
1 февраля многочисленная публика заполнила большой кон­
цертный зал Калашниковской биржи, где состоялось выступле­
ние Маринетти. На вечере присутствовал Александр Блок.®®
Итальянский гость был очевидцем столкновения Хлебникова
с И. Кульбиным. Когда вождь «будетлян» раздавал публике
свою листовку, И. Кульбин безуспешно пытался оказать ему
противодействие. Между ними произошло чрезвычайно резкое
объяснение. Хлебников пришел в ярость и, вызвав И. Кульбина
на дуэль, демонстративно покинул зал.®^
На следующий день Хлебников прочел в газете Биржевые
ведомости (J42 13984) отчет о лекции Маринетти, «с большим
внешним блеском» изложившего основные эстетические прин­
ципы футуризма. В том же отчете был полностью перепечатан
и текст листовки Хлебникова со следующим издевательским
«предисловием»: «Инцидентов, против ожидания, не было,
кроме того, что два петербургских футуриста (из них один счи­
тается в своей среде чуть-ли не «гением») пустили по рукам
(в печатном виде) следующую безвкусную и бездарную за­
метку ...»
Газетный отчет вызвал вторую еще более резкую отповедь
Хлебникова. Сохранился черновик его письма, обращенного к
«бездарному болтуну» Маринетти:
«... эта беседа (№ 13984) — монолог из Грибоедова (францу­
зик из Бордо).
Вы, приятель, опоздали приехать в Россию. Вам нужно было
было приехать в 1814 <году>. Сто лет ошибки в рождении чело­
века будущего.
Бешеный бег жизни заключается не в том, чтобы французик из
Бордо выскакивал каждое столетие.
Итак, прибегая к языку, к которому прибег ваш раин®® Куль­
бин, вы подлец и негодяй. Так чествует новейшего французика
из Бордо Будетлянин. До свидания, овощь!
Я уверен, что некогда мы встретимся при пушечных выстре­
лах в поединке между итало-германским союзом и славянами
на берегах Далмации.»®^
Успех Маринетти у столичных любителей западно-европейских
«новинок» Хлебников с блистательным сарказмом уподобляет
успеху грибоедовского «французика из Бордо» (монолог Чац­
кого, завершающий III действие комедии Горе от ума):
 в той комнате незначащая встреча:
Французик из Бордо, надсаживая грудь,
Собрал вокруг себя род веча
И сказывал, как снаряжался в путь
В Россию, к варварам, со страхом, со слезами;
Приехал и нашел, что ласкам нет конца ...
Своя провинция. Посмотришь вечерком
Он чувствует себя здесь маленьким царьком.

Шаржированный «портрет» Маринетти — «овоща» заставляет

вспомнить гоголевские метафоры, выполняющие функцию са­
тирической оценки персонажей.
Так в союзе с Гоголем и Грибоедовым вождь русских «бу-
детлян» бросил «вызов надменному Западу».
Несмотря на то, что Маринетти энергично призывал к борьбе
с нан-германизмом, Хлебников со свойственной ему истори­
ческой прозорливостью предсказал, что агрессивная политика
приведет Италию к союзу с Германией, а затем и к поражению.

После скандального столкновения с Хлебниковым на вечере в

Калашниковской бирже И. Кульбин и его друзья чествовали
итальянского гостя в артистическом подвале «Бродячая собака»^^
(посещаемом Маринетти почти ежевечерно). 2 февраля у того же
Кульбина состоялся «дружеский ужин», где в числе гостей был и
Бенедикт Лившиц, единственный из «петербургских» футуристов,
подписавший листовку Хлебникова. Через двадцать лет сам
Лившиц счел нужным сознаться в своей «измене» вождю «бу-
детлян».^^
4 февраля в Калашниковской бирже состоялась вторая и
последняя лекция Маринетти о футуристической живописи и
скульптуре, о «пластическом динамизме» «За этим последовало
чтение (искусное, хотя монотонное по приемам) поэмы T rain des
soldats malades’, где, по уверению Маринетти, можно было про­
чувствовать в звуках не только грохот паровоза, стоны раненых,
отзвуки сражения, но даже борьбу и победу микробов (дизенте­
рийных), от которых умирали солдаты ...
Б заключение оратор снова обрушился с проклятиями на ‘слуг
пассеизма’ — историков, археологов, комментаторов и заявил
себя горячим итальянским патриотом ... Но ему дорога не ны­
нешняя раса Италии, а будугцая раса, полная оптимизма, мощ­
ная от традиции ...
Из России Маринетти увозит убеждение в том, что у нас есть
футуристы и есть почва для футуризма».®^
На следующий день после второго выступления Маринетти
в Петербурге, в московской газете Новь появилась декларация,
подписанная группой кубо-футуристов: «... Так как для нас было
очевидным, что все писавшие о выступлениях футуриста от
Италии в полном недоумении, — где же ’русские футуристы’,
каково их отношение к ’платформе’ г-на Маринетти ..., мы ...
считаем ... нашим долгом заявить, что еще ... во II ’Садке
судей’ нами было указано, что мы с итальянским футуризмом
ничего общего кроме клички не имеем,^® ибо в живописи Италия
является страною, где плачевность положения — вне меры и
сравнения с высоким напряженным пульсом русской художе­
ственной жизни последнего пятилетия. А в поэзии наши пути,
пути молодой русской литературы, продиктованы исторически
обособленным строем русского языка, развивающегося вне
какой-либо зависимости от галльских русл. О подражатель­
ности нашей итальянцам (или же наоборот) не может быть и
речи ... Относительно ’темперамента’ симпатии или антипатии
к нашему гостю (Маринетти), то, конечно, полная свобода
каждому по его склонности (’перонный букет’ или же ’тухлые
яйца’) ... Основная мысль этого письма была неоднократно под­
писана именами (смотрите ’Садок судей’ II): Бурлюки, В. Ка­
менский, Маяковский, Матюшин, Крученых, Лившиц, Низен,
Велимир Хлебников.»
Авторы «группового письма» оказались двое из подписавших:
Д. Бурлюк и В. Каменский (об этом позднее сообщил Маяков­
ский).
Не подлежит сомнению, что московская декларация была
написана после того, как Д. Бурлюк и В. Каменский ознакоми­
лись с текстом листовки Хлебникова и с сообщением о его
столкновении с И. Кульбиным.
Группа кубо-футуристов, находившихся в контакте с И. Куль­
биным, Б. Лившиц, А. Крученых, И. Бурлюк, М. Матюшин, свое
участие в составлении «оскорбительного для Маринетти письма»
опровергла.
 9 февраля Маринетти вернулся в Москву. Поэтому он не мог
присутствовать на объявленном на 11 февраля выступлении
кубо-футуристов «Наш ответ Маринетти», с декларативно­
полемическими докладами Бенедикта Лившица и композитора
Артура Лурье: «Итальянский и русский футуризм в их взаимо­
отношении» и «Музыка итальянского футуризма».^®
Есть основание предполагать, что Б. Лившиц вынужден был
выступить с «ответом Маринетти» под воздействием Хлебни­
кова, несомненно порицавшего своего случайного «соавтора»
за неустойчивое поведение.
На вечере председательствовал (вместо отказавшегося быть
председателем известного лингвиста И. Бодуэн де Куртене)
И. Кульбин.
Перешедший в наступление Б. Лившиц объявил Маринетти
«презентистом, находящимся всецело во власти сегодняшнего
дня», а его произведения — «бесформенным нагромождением
аморфных слов, — вещами, лежащими за пределами искусства».
По газетному сообщению, «горячий призыв сбросить с себя
ярмо Европы (европейское искусство архаично и нового искус­
ства в Европе нет и не может быть, так как последнее строится
на космических элементах) пришелся, по-видимому, по вкусу
аудитории, которая наградила докладчика аплодисментами».
Председатель диспута И. Кульбин дал отрицательную оценку
«односторонним» и «производящим тягостное впечатление»
докладам Б. Лившица и А. Лурье (подвергнувшего резкой кри­
тике «Art des bruits» итальянских футуристов). Причиной не­
удачного, по его мнению, «ответа Маринетти», И. Кульбин
считал отсутствие «дорогого гостя».
На диспуте присутствовали представители итальянской «коло­
нии» Петербурга, которые и должны были сообщить Маринетти
о полемических высказываниях докладчиков.^^

Вернувшись в Москву Маринетти в тот же день посетил вы­

ставку произведений В. Серова. Хотя Маринетти и не одобрил
«формы исполнения», он признал Серова «большим художни­
ком». Наиболее высокую оценку получили поздние произведе­
ния Серова — «Похищение Европы» — и декоративные мотивы,
навеянные поездкой в Грецию и модернистической архаикой
Бакста.
12 февраля Маринетти осматривал галлереи Щукина и Моро­
зова.^®® Тогда же он посетил выставку общества художников
«Бубновый валет», где экспонировались произведения А. Лен­
тулова, И. Машкова, Р. Фалька, П. Кончаловского, К. Мале­
вича, А. Моргунова, А. Куприна, В. Рождественского, А. Миль-
мана, Н. Удальцовой, Л. Поповой, А. Экстер и др. Во второй
половине февраля А. Лентулов писал своему другу Н. Кульбину :^®^
«... Маринетти в бытность свою в Москве (обратно из Петер­
бурга) был у нас на выставке и отметил мои вещи, как нечто
самобытное ...»

Возвращение Маринетти в Москву совпало с отъездом Маяков­

ского и Д. Бурлюка в Минск. Маяковский приехал в Минск
8 февраля. В тот же день он посетил редакцию Минской газеты
— копейки, а вечером присутствовал в местном театре, «обратив
на себя внимание своим оригинальным костюмом» и таким
карнавальным способом рекламируя предстоящее выступление.^®^
Доклады Маяковского и Д. Бурлюка состоялись 11 февраля
в зале Купеческого собрания. В. Каменский был болен и поэтому
не выступал.^®®
Минская пресса оказалась достаточно благожелательной к
кубо-футуристам. Два сочувственных отзыва об их выступлении
было помещено в одном номере газеты Северо-западная жизнь,
Один из рецензентов писал: «... Зал был переполнен любо­
пытствующими. После третьего звонка на эстраде появились
Маяковский и Бурлюк. Первый в красиво сшитой открытой
ситцевой блузе, на черном фоне которой виднелись прекрасные
розы. Второй в обыкновенной сюртучной паре, но зато щеки и
лоб его были расписаны синей и красной красками ... Первым
говорил Маяковский, и, слушая его, нельзя было отказать ему
в талантливости оратора и в логической последовательности
развития мысли.»
После чтения докладов Маяковский и Д. Бурлюк прочли ряд
стихотворений своих, а также Хлебникова, В. Каменского, А.
Крученых, Игоря Северянина, К. Большакова, Б. Лившица,
В. Шершеневича.
 Наибольшего внимания заслуживает статья «Революцио­
неры», напечатанная в газете Минский голос.^^^
Автор этой статьи (Д. Бохан), обрагцаясь к историко-литера­
турным аналогиям (выступление романтиков) пытался осмыслить
тенденции и особенности русского кубо-футуризма: «... Я ...
хочу поделиться с читателями ... своими впечатлениями. Они
благоприятны для футуристов ... Публика стала смеяться, когда
В. Маяковский заявил, что он поэт нового направления и человек
очень умный; но он был вправе сказать это, ибо он не только
большой умница, но и, несомненно, очень талантливый человек.
Его продолжительная речь-лекция, произнесенная с большим
подъемом и чувством, произвела на публику ошарашивающее
действие: все было так ново, так оригинально, так любопытно ...
Я, как человек несколько подготовленный чтением к восприя­
тию футуристической теории искусства, понял вместе с мень­
шинством зала, что это ... настоящая революция в области как
пластического искусства, так и поэзии.»
Далее рецензент излагает речь Маяковского, провозгласив­
шего автономию слова от внесловесных рядов, и заканчивает
статью утверждением, что «будущее за футуристами».
На следующий день Маяковский и Д. Бурлюк вернулись в
Москву и выступили в качестве оппонентов на диспуте «Об­
щество и молодежь (искусство, пластика, музыка, танго, театр,
футуризм)» в аудитории Политехнического музея.
Участвовавший в диспуте бульварный беллетрист Марк
Криницкий «сравнил футуризм с деревенским хулиганством».
Ответ Маяковского был бессловесным. Одетый в желтую кофту,
поэт молча положил на стол хлыст, а Д. Бурлюк назвал М.
Криницкого «дикарем, пишущим рассказы по пятачку за строку».
Это вызвало грандиозный скандал. «Среди всеобщего смяте­
ния» председатель диспута объявил собрание закрытым.^®®

13 февраля, в небольшой комнате Общества свободной эстетики

состоялось последнее выступление Маринетти. Подробное опи­
сание вечера дано в Московской г а з е т е «Внешняя картина
была такова: на стене висели два больших портрета — Байрона
и Шекспира. Под Шекспиром стоял Бурлюк в сюртуке ... и с
лорнетом, лицо его было расписано черной тушью: на левой
щеке изображение верблюда работы Сарьяна, а на правой —
какие-то неведомые кабалистические знаки ...
А под Байроном высилась здоровенная фигура Маяковского
в ярко-красном смокинге, с черными реверами ...
Посредине между двумя московскими футуристами стоял и
распинался за свои идеи Маринетти то и дело потирая плат­
ком свою типично итальянскую лысину. Крахмальный воротник
его совсем вымок и превратился в вялую, помятую тряпку.
Поодаль от Маринетти стоял маленький Зданевич, автор
известной декларации о том, что американский башмак пре­
краснее Венеры Милосской ... Зданевич размазал чернилами свой
стоячий воротник и нарисовал на нем какие-то буквы и иероглифы.»
Среди присутствовавших: московские меценаты Носовы,
Гиршманы, Манташев, художники Г. Якулов, Сарьян, С. Дым-
шиц-Толстая, второстепенные поэты — символисты С. Рубано-
вич и С. Кречетов, «художественная» молодежь, а также «ску­
чающие дамы, англизированные эстеты из банкирских контор
и снобы, снобы, снобы».
После выступления Маринетти Илья Зданевич прочел на
французском языке манифест, извещавший о том, что «группа
московских футуристов расписывается в солидарности с М ари­
нетти». Маринетти пожал ему руку и заявил о своей солидар­
ности с Ларионовым, Гончаровой и И. Зданевичем, которых
признал «истинными футуристами».^®^
Илья Зданевич выступил в качестве представителя группы
Ларионова, неожиданно изменившего свое первоначальное от­
ношение к Маринетти.^®® Однако церемония дружеского «руко-
пожатия»^^® вряд ли имела серьезное значение. Через день после
отъезда Маринетти из России тот же И. Зданевич писал А.
Шемшурину: «Во время последнего моего пребывания в Москве,
весьма недолгого, пришлось познакомиться с Маринетти. Он
очень симпатичен, но много болтает без толку. К тому же бур­
жуазен и плохо разбирается в искусстве.»^^^
Последнее выступление Маринетти в Москве было самым
бурным. Воспользовавшись «моментами затишья», Маринетти
выступил с критикой русского футуризма. Он заявил о своем от­
рицательном отношении к русским поэтам-футуристам, которые,
в отличие от итальянских новаторов, либо «пессимистичны»,
либо «романтичны», либо «археологичны».^^^
 Первый выпад, вероятно, направлен против автора трагедии
«Владимир Маяковский», второй выпад — против московской
эго-футуристической группировки «Мезонин поэзии» (К. Боль­
шаков, Хрисанф, Б. Шершеневич), третий выпад, несомненно,
направлен против Велимира Хлебникова. Имея в виду Хлебни­
кова и Крученых, Маринетти назвал русский кубо-футуризм
«соважизмом».^^^
Обвинение в «эстетическом атавизме» объясняется полным
незнакомством Маринетти с отношением Хлебникова к литера­
турному времени: для Хлебникова характерно не возвраш;ение к
прошлому, а самое неожиданное переплетение разновременных
моментов. Полемические выпады Маринетти, по всей вероят­
ности, основаны на поверхностной и тенденциозной информации
случайного и неверного союзника кубо-футуристов, В. Шершене-
вича. Это предположение вполне подтверждается рецензией
В. Шершеневича на первый сборник стихов Маяковского (>^!),
в которой Хлебников назван «воскресшим троглодитом», а
Крученых — «истеричным дикарем».
Руководители Общества свободной эстетики приняли меры к
тому, чтобы Маяковский и Д. Бурлюк не могли участвовать в
прениях.
Желающим полемизировать с Маринетти было предложено
говорить только на французском языке, что совершенно проти­
воречило предварительному сообщению о последней лекции
Маринетти: «прения будут вестись с помощью переводчика».^^^
Маяковский и Д. Бурлюк заявили о необходимости соблюдать
«равноправие языков». Получив отказ, Маяковский сказал:
«— Требование вести диспут на французском языке — это пу­
бличное надевание намордника на русских футуристов! В Об­
ществе Свободной эстетики можно получать свободно только
кушанья по карточке.»^^^
Выпад Маяковского вызвал «громкие протесты» и председа­
тель диспута (известный меценат Гиршман) поспешил объявить
заседание закрытым. В этот момент кто-то объявил, что в со­
седнем зале «критикуют футуристов». Маяковский и Д. Бурлюк
перешли в большой зал Литературно-художественного кружка,
где критик Сергей Глаголь (Голоушев) читал доклад «Новейшие
течения современной живописи». Подобно другим противникам
кубо-футуризма, C. Глаголь сопоставлял произведения новато­
ров с рисунками психопатов и детей.
Первым выступил Д. Бурлюк. Его выступление было чрезвы­
чайно эпатажным и вызвало бурное негодование аудитории. Он
сравнил старое искусство с лоханью, «где плавают огрызки
огурцов и арбузные корки» (тут он назвал ряд известных русских
художников XIX века).
Д. Бурлюка сменил на кафедре Маяковский.
Вступительная часть его речи зафиксирована в газете Раннее
утро: «— Я рад бы [сказал Маяковский] протянуть руку такому
человеку, как Маринетти, потому что в Италии он был оплеван
и освистан за искусство, так же, как мы в России. Но у нас при­
выкли преклоняться перед иностранными мастерами и травить
свое талантливое и даровитое.»
Речь Маяковского была прервана неожиданным эпатажным
выступлением Михаила Ларионова. Обращаясь к эстраде, Ла­
рионов закричал: «— Дурак в красном и дураки в черном.
После этого художник показал присутствующим ‘нос’, сделал в
воздухе ногой антраша и засвистал.
... Председателю с трудом удалось восстановить порядок.
Маяковский продолжал свою речь.
На требование дежурного директора удалиться из ’кружка’,
Ларионов ответил отказом. Дирекция была вынуждена обра­
титься к помощи полиции ...
... Маяковский заканчивал свою речь, обращаясь к публике
с такими словами:
— Вы еще не раз услышите треск футуристических пощечин!»^^®
Через день в газете Новь было помещено письмо Маяковского,
К. Большакова и В. Шершеневича,^^’^ где они отрицали «всякую
преемственность от итало-футуристов».

17 февраля Маринетти уехал из России.

По сообщению газеты Новь, на вокзал Александровской же­
лезной дороги явились «почти все представители искусства буду­
щего». К сожалению, ни в одной из московских газет не названы
имена ни провожавших, ни отсутствовавших.^^®
Устроить собрание русских футуристов всех направлений «с
целью выработки общей программы» Маринетти так и не
удалось.
Встречи и столкновения с кубо-футуристами убедили Мари­
нетти в том, что русский футуризм вырастает из совершенно
особых социальных условий и что его теория и практика не
совпадают с программой итальянцев.
Покидая Россию, Маринетти вынужден был признать, что у
русских и итальянских футуристов общее — только кличка и
борьба с культом прошлого.
В одной из бесед с Н. Кульбиным Маринетти заявил, что
русские футуристы слишком о тв л еч ен н ы в отличие от очень
зем н ы х итальянских футуристов.^^^
Эти определения свидетельствуют о том, что он подметил
тенденцию русских футуристов к абстрактным «самовитым»
построениям.
«Очень земной» вождь итальянских футуристов отталкивал
русских новаторов-богемцев своей «буржуазностью». Характе­
ристика Маринетти, сделанная И. Зданевичем, может быть до­
полнена разоблачительным сообщением Георгия Якулова (в
письме к Н. Кульбину): «... Несколько удивлен его отношением
к русским художникам. Мне кажется, что ему следовало б на­
нести нам визит и познакомиться с живописью каждого, вместо
усиленных посещений московской плутократии, чем он главным
образом занимался.»^^®
По возвращении в Рим Маринетти выступил с докладом,!^!
в котором объявил русских новаторов «лже-футуристами,
искажающими истинный смысл великой религии обновления
мира при помощи футуризма».

После отъезда Маринетти, вечером 17 февраля Маяковский и

Д. Бурлюк участвовали в прениях по докладу А. Н. Лепковской
«Сказки и правда о женщине» (аудитория Политехнического
музея): «... Появление В. Маяковского во время доклада вызвало
инцидент. Когда он показался на эстраде в пестрой кофте ту­
рецкого рисунка и с хлыстом в руке, легкий смех прошел по ря­
дам аудитории. Устроительница незаметно пригласила Мая­
ковского в комнату за эстрадой; туда же направился представи­
тель полиции. В. Маяковскому было предложено переодеться.
Маяковский поехал домой и через полчаса появился в аудитории
в пиджаке апельсинового цвета Общественное мнение, к ко­
торому взывала докладчица, он обозвал парфюмерно-будуарной
логикой мещан.»^^^
Затем Маяковский, Д. Бурлюк и Б. Каменский снова отпра­
вились в турне. 20 февраля состоялось весьма успешное высту­
пление в Казани. В. Каменский вспоминал: «... В огромном зале
’Дворянского собрания’ казанские студенты, запрудившие про­
ходы и окна, так нас горячо приветствовали, что полицеймейстер
шесть раз прерывал наше выступление ... Желтая кофта Маяков­
ского не внушала никакого доверия полиции.» В казанских га­
зетах наряду с обвинениями в «шарлатанстве» было отмечено,
что «людям будущего» нельзя отказать ни в «оригинальности»,
ни в «талантливости», ни в «красоте изложения».^^^
Из Казани Маяковский вернулся в Москву, а Д. Бурлюк от­
правился в Пензу, где уже появились анонсы о выступлении
кубо-футуристов.
23 февраля в московской прессе было оповещено об исключе­
нии Маяковского и Д. Бурлюка из Училища живописи. Это
чрезвычайно усложнило переговоры Д. Бурлюка с пензенской
администрацией. Свой первоначальный отказ полицеймейстер
мотивировал тем, что оба лектора-футуриста исключены из
Училища и их дурно аттестует «вся печать».^^^ Получив, на­
конец, разрешение, Д. Бурлюк 28 февраля телеграфировал В.
Каменскому: «Позаботься выездом Маяковского в Пензу.
Тебе удивляюсь.»^^^
Вечер Маяковского и Д. Бурлюка в Пензе состоялся 3 марта
(зал Соединенного собрания). В. Каменский не выступал. Поли­
цией были приняты меры, чтобы поэты выступали без «маска­
радных костюмов» и без футуристического грима.^^®
Сохранилось письмо Д. Бурлюка, посланное Н. Кульбину в
день выступления в Пензе: «Мне в Пензу привезли ваше письмо...
Очень жаль, что не дали ничего для журнала. Выходит большой и
боевой ... Привет вам от Васи Каменского. Маяковскому гово­
рил. Он ведь добрый малый, а его темперамент и молодость —
чисто физическая, многое ему прощают .. .»^^^
Из Пензы три соратника вернулись в Москву, где, наконец,
вышел Первый журнал русских футуристов,
2 и 4 марта поэты кубо-футуристы предполагали выступить в
городах Гродно и Белостоке. 21 февраля гродненский губернатор
послал московскому градоначальнику запрос о политической
благонадежности футуристов. К ответу была приложена справка
о Маяковском из Охранного отделения, и поэтому «ноэзо-
концерты» в Гродно и Белостоке не состоялись.!^®
8 марта состоялся вечер Д. Бурлюка и Б. Каменского в Са­
маре (Маяковский не в ы с т у п и л ) . В одной из местных газет
есть лыбонытные сведения о их выступлении в Городском
театре: «... По непредвиденным обстоятельствам лекция пре­
рывается ... Полиция не разрешила далее пяти часов. Целый
наряд городовых направляется на сцену.»!®®
13 марта Д. Бурлюк и Маяковский приехали в Ростов-на-
Дону.!®! Отсюда Д. Бурлюк 16 марта писал Б. Лившицу: «По­
следние лекции дают убыток. Пресса относится ужасно — за­
малчивает ... Пришлось печатание поручить Шершеневичу и —
мальчишеское самолюбие — 1-2 № журнала вышел вздор!»!®®
Вечер Маяковского и Д. Бурлюка, состоявшийся в Ростове-на-
Дону 17 марта (в Большом Машонкинском театре), но словам
фельетониста, «привлек очень много публики и полиции».
Вместе с поэтами выступала в качестве танцовщицы Н. Эльснер
(Н. В. Николаева, приятельница Н. Гончаровой, В. Хлебникова
и Д. Бурлюка).!®®
Из Ростова-на-Дону Маяковский и Д. Бурлюк приехали в
Саратов,!®! выступили 19 марта в «наполовину пустом» зале
консерватории.
В саратовской прессе их выступление получило весьма поло­
жительную оценку: «... оба лектора, особенно Маяковский,
оказались прекрасными ораторами, быстро овладевшими вни­
манием публики. И то, что говорили они об эволюции искусства
и задачах футуризма ... оказалось очень далеким от того, что
принято думать о них среди широкой публики ... Футуристы ...
в области искусства вырабатывают новые формы и способы.
... Раньше искусство было статическим, ... теперь оно должно
стать динамическим ... А так как город является тем местом,
где новые формы жизни выражены с наибольшей яркостью, то
футуристы являются урбанистами по преимуществу. Правда,
и до них были поэты, воспевавшие города — Верхарн, а у нас
Брюсов. Но они подходили к темам с неврастенической стороны,
в их произведениях слышалась боль, тоска, разочарование, ме­
ланхолия. Футуристы приветствуют нарождение новой жизни
и воспевают сегодняшний день во имя будущего. Они поэты
жизни, борьбы и в этом их отличие от урбанистов предшествую­
щего периода.»^^^
В другой саратовской газете есть интересные подробности о
лекции Д. Бурлюка: «... Д. Бурлюк сравнил футуристов с солда­
тами, завоевывающими новые недоступные области, куда потом
уже, по удобному рельсовому пути, спокойно устремятся массы.
Жестоко досталось ’г-же Критике’, являющейся, по словам
Бурлюка, паразитом на творчестве новаторов.»^^®
Из Саратова Маяковский, Д. Бурлюк и В. Каменский совер­
шили поездку на Кавказ. 27 марта состоялось их выступление
в Тифлисе (Казенный театр).
Поэты «при поднятии занавеса сидели за длинным столом.
В середине — Маяковский в желтой кофте, по одну сторону —
Каменский в черном плаще с блестящими звездами, по другую
сторону — Бурлюк в грязно-розовом пиджаке ... Перед Маяков­
ским большой колокол для водворения в публике тищины и
порядка».^^'^
Об этом выступлении Маяковского Д. Бурлюк вспоминал
в 1920 г.: «... Когда весной 1914 г. мы, делая с ним и Василием
Каменским лекционное турне, посетили Тифлис, я помню то
удивление, кое было вызвано среди грузин приветственным сло­
вом, с каким Маяковский обратился на лекции к местному на­
селению. Маяковский сказал его по-грузински.»^^^
29 марта 1914 г. три поэта выступили в Баку (театр братьев
Маиловых).^^^
Незадолго до их приезда лекцию о футуризме прочел в Баку
И. Кульбин («Грядущий день и искусство будущего»).^^®
Эпатажный грим футуристов и их «театрализованное» вы­
ступление описаны подробно в газетном отчете, озаглавленном
«Современные варвары»: «... Уже с утра они ходили по городу
с размалеванными физиономиями. На сцене они восседали
в театральных креслах с высокими спинками за большим столом.
Лица причудливо расписаны, а Д. Бурлюк, кроме этого, написал
у себя на лбу: ’я Бурлюк’ ... В. В. Маяковский нарядился в жел­
тую ситцевую кофту и красную феску; кроме того, они при­
крепили на груди по пучку редиса и навесили редис па пуго­
вицы .. .»^^^
 Выступлением в Баку турне кубо-футуристов закончилось.^^^
В течение 3 1/2 месяцев они посетили 15 городов.^^^
Во время турне звучащее слово Маяковского имело наиболь­
ший социальный резонанс. Успех Маяковского в качестве про­
пагандиста теории и практики кубо-футуризма отмечен даже
в издевательских фельетонах желтой прессы. Властный голос
двадцатилетнего поэта побеждал шум «моря негодования».
Однако, это объясняется не только огромным ораторским та­
лантом Маяковского, но и публицистической устремленностью
его «голосового» стиха и связанным с нею образом поэта-
трибуна. Образ этот становится центральным уже в вещах
1913 г.,1^^ непосредственно обращенных к аудитории.

Примечания и дополнения
1. См. в литературной автобиографии Маяковского (главка «Веселый
год»): «Издатели не брали нас... У меня не покупали ни одной строчки.»
2. Турне было задумано в ноябре 1913 г.: см. в газ. Наша копейка (Вильно,
1913, 11 ноября). Анонс о вечерах футуристов был помещен в харь­
ковской газете Южный край еще 30 ноября 1913 г.
3. Афиша.
4. Утро, Харьков, 1913, 16 декабря.
5. «1. Квазимодо-критика. 2. Газеты и журналы так милы в смехе. 3. Кри­
тика в хвосте поэзии. Образцы вульгарной критики. Корней Чуковский,
Сергей Яблоновский, Валерий Брюсов и другие.»
6. «Позорный столб российской критики ... Сумятица и неразбериха
критической поэзии, передержки Чуковский, Философов, Измайлов,
Львов-Рогачевский, Яблоновский и др. Либералы и кадеты от критики
превращаются в крепостников, раз идет речь о свободе искания в об­
ласти литературы. Наша критика — охранители литературных тради­
ций. Вопрос традиций, преемственности. Решение его есть вопрос о
праве на существование нового искусства» (афиша). Эту лекцию Д.
Бурлюк впервые прочел в Петербурге 3 ноября 1913 г.
7. См., напр., «Психопаты искусства» {Харьковские ведомости, 1913,
18 декабря).
8. У/иро, Харьков, 1913, 16 декабря.
9. По свидетельству В. Каменского, это бьш художник Владимир Бурлюк
(В. Каменский, Жизнь с Маяковским, М., 1940, стр. 73).
10. По сообщению С. Д. Долинского, желтая кофта была сшита по образцу
кофты знакомого Маяковского, наездника Синегубкина.
11. Ср. «железобетонную» поэму В. Каменского «Константинополь», в
его сборнике Танго с коровами (М., 1914).
12. См. фельетон о первом сборнике будетлян Садок судей — «Усмейные
смехачи, или курам насмех» {Биржевые ведомости, веч. вьш., 1910,
17 мая).
13. Биржевые ведомости, веч. вьш., 1913, 25 января; Биржевые ведомсти,
веч. вып., 1913, 3 декабря. Первая из этих статей — рецензия на сборник
Пощечина общественному вкусу. А. Измайлов писал: «Вся книжка
новых декадентов полна невероятными дикостями и намеренными
вычурами... Вот, например, ’стихи’ Маяковского ...»
14. Ср. в статье Маяковского «Поэты на фугасах» (1914).
15. Ср. в статье Маяковского «В. В. Хлебников» (1922).
16. Ср. в статье Маяковского «Без белых флагов» (1914): «Это ... твор­
чество языка для завтрашних людей — наше новое нас оправдывающее.
Нет нужды, если даже в этой задаче мы сблизимся с какой-нибудь
мыслью старых. Ведь когда египтяне или греки гладили черных и сухих
кошек, они тоже могли добыть электрическую искру, но не им возносим
мы песню славы, а тем, кто блестящие глаза дал повешенным головам
фонарей и силу тысячи рук влил в гудящие дуги трамваев.» См. также
тезисы доклада Маяковского «Перчатка», прочитанного 13 октября
1913 г.
17. Сведения В. Каменского о втором выступлении футуристов в Харькове
и об их выступлении в Полтаве оказались недостоверными {Путь
энтузиаста. М., 1931, стр. 180, 182; Жизнь с Маяковским, М., 1940,
стр. 74, 77).
18. Игорь Северянин, «Воспоминания о Маяковском», рукопись (Музей
Маяковского). В конце 1913 г. был издан сборник стихов Вадима Баяна
Лирический поток (СПб., 1914). Сборник лирионетт и баркаролл от­
крывается лаконичным предисловием Игоря Северянина, с блистатель­
ным сарказмом охарактеризовавшего «творчество» своего эпигона:
«Изнеженная жеманность — главная особенность творчества Вадима
Баяна ... Его поэзия напоминает мне прыжок, сделанный на луне: под-
прьшнешь на вершок, а прыжок аршинный.»
19. Южные ведомости и Южное слово, Симферополь, 1914, 3 января;
Крымский вестник, Севастополь, 1914, 4 января.
20. Архив В. Каменского. Здесь Д. Бурдюк имеет в виду готовившуюся
к изданию трагедию «Владимир Маяковский».
21. Южное слово. Южные ведомости, Симферополь, 1914, 5 и 9 января.
22. Ср. строки 1-3 стихотворения «Кофта фата».
23. Цитата из стихотворения Д. Бурлюка, напечатанного в сборнике Садок
судей II (1913).
24. Цитата из стихотворения Игоря Северянина «Фиолетовый транс» (сб.
Громокипящий кубок. М., 1913).
25. Описание «Олимпиады футуризма», см. в автобиографическом романе
в стихах Игоря Северянина Колокола собора чувств (Юрьев, 1925).
26. Свободное слово, Севастополь, 1914, 11 января.
27. Южная почта, Керчь, 1914, 14 января.
28. Крымский вестник, Севастополь, 1914, 17 января; Керченский курьер

10 - 742418 Majakoüskij 145

 и Южная почта, Керчь, 15 января; Петербургская газета, 1914,18 ян­
варя.
29. Одесский листок, 1914, 8 февраля; см. также Одесские новости, 1914,
9 февраля. Поэзо-концерт Северянина в Одессе состоялся 7 февраля
1914 г. {Южная мысль, Одесса, 1914, 2 февраля).
30. Одесский листок, 1914, 16 января.
31. В. Каменский, Юность Маяковского, Тифлис, 1931, стр. 40-41.
32. Одесские новости, 1914,17 и 18 января. См. также заметку в газ. Одесский
листок, где Маяковский назван »эфектным оратором, с темпераментом»
(17 января).
33. Саратовский вестник, 1914, 21 марта.
34. Одесские новости, 1914, 12 января.
35. Одесские новости, 1914, 25 января.
36. Одесские новости, 1914, 19 января.
37. Одесский листок, 1914, 21 января.
38. Бессарабская жизнь, Кишенев, 22, 24, 25 января.
39. Николаевская газета, 1914, 24 и 26 января.
40. Свет, Николаев, 1914, 30 января.
41. Трудовая газета, Николаев, 1914, 26 января.
42. Письмо находится в моем распоряжении.
43. Вечерняя газета, Киев, 1914, 27 января.
44. Последние новости, Киев, 1914, 29 января.
45. Киевская мысль, 1914, 29 и 30 января; Киевлянин, Киев, 30 января. В
тот же день в зале Киевского Коммерческого собрания критик А.
Закржевский прочел сочувственную лекцию «О футуризме», большая
часть которой была посвящена эго-футуристам {Киевлянин, 1914,
30 января). Свой первый доклад о футуризме А. Закржевский прочел
17 декабря 1913 г. в Московском Литературно-художественном кружке
(см. его книгу Рыцари безумия {футуристы), Киев, 1914).
46. Последние новости, Киев, 1914, 1 и 2 февраля. Через три недели после
выступления «трех», 22 февраля в Киеве состоялось выступление А.
Крученых и Н. Кульбина, посвященное «новым формам искусства»:
первый прочел доклад «О будетлянах», второй — лекцию «Грядущий
день и искусство будущего» {Киевлянин, 1914,21,22,25 февраля, 2 марта).
47. Архив Русского музея.
48. См. заметку «Журнал футуристов» в газ. Руль (1914, 20 января).
49. В начале февраля Д. Бурлюк и Маяковский предполагали выступить
в Екатеринославе, где 3 февраля состоялся поэзо-концерт Игоря Севе­
рянина. Однако местной администрацией вечер кубо-футуристов не
был разрешен {Южная заря, Екатеринослав, 1914, 5 февраля; Голос
юга, Елисаветград, 1914, 7 сентября).
50. Имеется в виду статья М. Матюшина «Футуризм в Петербурге», напе­
чатанная в Первом журнале русских футуристов,
51. Копия письма Д. Бурлюка была мне представлена М. Матюшиным.
52. Первый футуристический манифест Маринетти, опубликованный 20
февраля 1909 г., 8 марта того же года был помещен в петербургской
газете Вечер,
 53. См. сб. Северянина Пролог. Эго-футуризм (СПб., 1911). Первый эго-
футуристический манифест, написанный Игорем Северяниным и К.
Олимповым вышел в январе 1912 г.: листовка Скрижали Академии
эго-поээии {вселенский футуризм). См. также статью Казанского
(Ивана Игнатьева) «Первый год эго-футуризма» в альманахе Орлы
над пропастью (СПб., 1912).
54. В листовке Доктрины интуитивной школы ^Вселенский эго-футуризм"*,
изданной в сентябре 1912 г., Игорь Северянин писал: «Эго-футуризм
не имеет ничего общего с футуризмом итало-французским ...»
55. Журн. Весна, СПб., 1908, № 9 (октябрь).
56. См. отчет о докладе в газ. Русские ведомости (1913, 12 ноября), где
указано, что Маяковский «оскорбился за российский футуризм, ко­
торому приписьшается подражение Маринетти».
57. Ср. в декларативной статье А. Крученых «Новые пути слова»: «... В
искусстве может быть несоглас (диссонанс), но не должно быть гру­
бости, цинизма и нахальства (что проповедуют итальянские футуристы),
ибо нельзя войну и драку смешивать с творчеством» (сб. Трое, СПб.,
1913, сентябрь).
58. Русские ведомости, 1913, 31 декабря.
59. А. Глаз и Ж. Меценжэ, О кубизме. Пер. Е. Низен под ред. М. Матю­
шина. СПб., 1913, стр. 14.
60. См. мою работу «Маяковский и живопись» {Поэтическая культура
Маяковского, М., 1970, стр. 9-49).
61. Письма Г. Тастевена к Г. Чулкову хранятся в рукописном отделе биб-ки
им. Ленина (Москва). См. также: Г. Чулков, Годы странствий. М., 1930,
стр. 182-193.
62. Лекции «короля поэтов» Поля Фора в России состоялись: 12 марта
1914 г. — в Москве и 17 марта — в Петербурге.
63. Раннее утро, 1913, 14 декабря. См. также статью Г. Тастевена «Мари­
нетти и футуризм» {Руль, 1914, 27 января).
64. Русское слово, 1914, 25 января.
65. Голос Москвы, 1914, 26 января.
66. Раннее утро, 1914, 27, 28 января. Русское слово и Новь, 28 января.
67. 10 февраля 1914 г. в Московской газете были напечатаны следующие
высказывания А. Толстого о футуризме: «... В футуризме я вижу чув­
ствование жизни, ощущение радости бытия, поэтому за футуризмом я
считаю огромную будупщость. Истинные элементы футуризма я нахожу
ясно выраженными в творчестве Маринетти, которое меня интересует.
Футуризм — искусство будущего. Я провел два вечера в беседе с Ма­
ринетти и нахожу, что выступление его в России сейчас своевременно,
именно теперь, когда господствуют идеи застоя и пессимизма, когда
мрак идеализации старины застилает нам радости непосредственного
бытия. Ощущение бытия выражается в движении, а не застое. Я за
истинное движение, а не призрачное, как у нас, — за оживление не только
духа, но и тела. Я прошел уже школу пессимизма, вижу в будущем
торжество начал жизни и в этом смысле я — футурист.»
68. Московская газета, 1914, 27 января. К приезду лидера итальянских
 футуристов, кроме книги Г. Тастевена Футуризм {на пути к новому
символизму), были изданы: книга Маринетти Футуризм (СПб.), в
малоудовлетворительном переводе М. Энгельгардта, и сборник Мани­
фесты итальянского футуризма (перевод В. Шершеневича). См. заметку
В.Ъ. (В. Шершеневича) в газ. Новь (1914, 5 апреля). Впоследствии
в переводе В. Шершеневича были изданы две книги Маринетти: Битва
у Триполи (два издания — 1915, 1916) и Футурист Мафарка (1916).
69. Руль, 1914, 27 января.
70. Вечерние известия, 1914, 24 января.
71. Раннее утро, 1914, 25 января.
72. См. их письма в ред. газ. Новь (1914, 26, 28 и 30 января).
73. Новь, 1914, 29 января. См. также в Московской газете (1914, 27 января).
74. См. письмо Г. Тастевена в редакцию газеты Новь (8 февраля): «... счи­
таю необходимым во избежание дальнейших инсинуаций заявить опре­
деленно, что приезд Маринетти в Россию был решен во время моего
последнего свидания с ним в Париже, где я передал ему приглашение
от имени общества ’Les grandes Conférences’. Что же касается моего
отношения к футуризму, то я считаю нужным еще раз подтвердить то,
что я неоднократно высказывал в печати. Признавая огромное значение
за морально-культурной позицией футуризма, я в области эстетики
слишком расхожусь с ним, чтобы иметь основание и право причислять
себя к сторонникам этого течения.»
75. Новь, 1914, 31 января.
76. Раннее утро, 1914, 28 января.
77. Новь, 1914, 28 января.
78. Голос Москвы, 1914, 28 января.
79. Московская газета, 1914, 27 января.
80. Раннее утро, 1914, 28 января.
81. Утро России, Новь, 1914, 29 января.
82. Голос Москвы, 1914, 29 января.
83. Русские ведомости. Новь, 1914, 29 января.
84. Русское слово, 1914, 28 января.
85. Раннее утро, 1914, 31 января.
86. Новь, 1914, 31 января. Голос Москвы, 1 февраля.
87. Биржевые ведомости, веч. вып., 1914, 31 января и 1 февраля.
88. А. Блок, Записные книжки. М., 1965, стр. 205.
89. Речь и День, 1914, 2 февраля; Новь, 1914, 12 февраля.
90. Раин (сербск. райетин). Здесь — раб; райя: христиане — подданные
турецкого султана.
91. Среди бумаг Хлебникова мною бьш обнаружен черновой отрывок еще
одной его декларации, направленной против Маринетти. В этой записи
есть многозначительное упоминание о «готических» усах (à la Виль­
гельм II) вождя итальянских футуристов.
92. День 1914, 3 февраля.
93. Б. Лившиц, Полутораглазый стрелец. Д., 1933, стр. 221.
94. 4 февраля 1914 г. в газете Биржевые ведомости была помещена статья
Маринетти «Эстетика футуризма», специально написанная для дан­
 ной газеты. Однако, как мне удалось установить, эта статья — монтаж,
состояпщй из двух манифестов Маринетти: «Рождение футуристской
эстетики» и «Умноженный человек и царство машины».
95. Речь и Биржевые ведомости (веч. вьш.), 1914, 5 февраля.
96. В манифесте сборника Садок судей II высказывания об итальянском
футуризме отсутствуют.
97. День у 1914, 13 февраля.
98. Тезисы доклада Б. Лившица: 1) Футуризм — канон и футуризм — ре­
гулятивный принцип. 2) Локальный характер итальянского футуризма.
3) Тяга на Восток. 4) Алкания Запада и наши достижения.
Тезисы доклада А. Лурье: 1) «Art des bruits» итальянцев и их 15 «шу­
мих». 2) Истинный «Art des bruits», музыка интерференции, высший
хроматизм — хромоакустика.
99. День у 1914, 13 февраля.
100. Новь у 1914, 12 февраля.
101. Архив Русского музея.
102. Минская газета — копейкау 1914, 9 февраля.
103. Минский голоСу 1914, 12 февраля.
104. Северо-западная ж изнЬу Минск, 1914, 13 февраля.
105. Минский голос у 1914, 13 февраля.
106. Русские eedoMocmUy Русское слово у Раннее утро у Московские eedoMOcmUy
Биржевые ведомости (все №№ от 13 февраля 1914 г.).
107. Московская газетау 1914, 17 февраля.
108. Русское словОу Русские eedoMOcmUy 1914, 14 февраля.
109. Голос Москвы у 1914, 14 февраля.
ПО. Приветствуя Маринетти, Илья Зданевич сказал: «— Ваше присутствие
поддержит нас в борьбе с этим стадом идиотов и дураков ...»
111. Рукописное отделение библиотеки им. Ленина (Москва).
112. Русские eedoMOcmUy 1914, 14 февраля.
113. Московская газетау 1914, 17 февраля.
114. Н овЬу 1914, 6 февраля.
115. Голос Москвы и Русские eedoMOcmUy 1914, 14 февраля.
116. Раннее утро у Русские eedoMocmUy Голос Москвы у 1914, 14 февраля;
Сибирь у Иркутск, 1914, 23 февраля.
117. Н овЬу 1914, 15 февраля.
118. НовЬу Русское слово у 1914, 18 февраля.
119. См. статью Р. (Ромуальды) Бодуэн де Куртене «Галопом вперед»
(журн. Вестник знанияу СПб., 1914, № 5).
120. Архив Русского музея.
121. См. корреспонденцию из Рима М. Первухина в газ.Русское слово
(1914, 12 апреля) и его же статью в журналеСовременный мир (1914,
№ 3, стр. 173). По инициативе Маринетти, в апреле 1914 г. состоялось
открытие «Международной футуристической выставки» (Esposizione
libera futurista intemazionale) в Риме, с участием художников Италии,
России, Англии, Бельгии и США. Число русских участников выставки
было крайне незначительным. Если не считать покинувшего родину
 еще в 1908 г. Архипенко и находившейся в то время в Италии А. Экстер,
в выставке приняли участие только Н. Кульбин и Ольга Розанова. См.
каталог выставки II contributo russo alle avanguardie plastiche (Milano,
Roma, 1964). См. мой обзор в журн. Paragone (1965, № 183).
122. Русские ведомости. Раннее утро. Русское слово, 1914, 18 февраля.
123. В. Каменский, Юность Маяковского, Тифлис, 1931, стр. 50; Камско-
Волжская речь, Казань, 1914, 22 февраля; Город Казань и Казанский
Телеграф, 1914, 23 февраля.
124. См. в статье Д. Бурлюка «Изничтожение футурного вкуса» {Новь,
1914, 1 марта).
125. Архив В. В. Каменского.
126. Пензенские ведомости, 1914, 14 февраля, 3 и 5 марта.
127. Музей Маяковского (архив). Подробных сведений о ссоре Маяковского
с Н. Кульбиным не сохранилось. Не исключена возможность, что
Маяковский был недоволен поведением Н. Кульбина на петербургском
диспуте «Наш ответ Маринетти» (11 февраля 1914 г.): когда один из
участников диспута, обвиняя публику в том, что она является источни­
ком скандалов на вечерах футуристов, процитировал строку из сти­
хотворного памфлета Маяковского «Нате!» («ощетинит ножки сто­
главая вошь), И. Кульбин предложил оратору «осторожно выбирать
вьфажения» {День, 1914, 13 февраля).
128. Музей Маяковского (архив).
129. Волжское слово, Самара, 1914, 9 марта. Предполагавшееся в начале
марта выступление кубо-футуристов в Житомире не состоялось. См.
заметку в газ. Жизнь Волыни (Житомир, 1914, 7 марта).
130. Голос Самары, 1914, 9 марта. В Самаре В. Каменский читал доклад
«Аэропланы и поэзия футуристов»: «О влиянии технических изобрете­
ний на поэзию. Пробеги автомобилей и полеты аэропланов, сокращая
землю, дают новое мироощущение. Новая красота. Умышленная кле­
вета на футуристов критиков литературного хвоста. Невежественные
толкования газет о наших выступлениях. Отсюда предубежденное от­
ношение большинства публики к исканиям футуристов. Причины не­
понимания задач искусства. Слово утешения к тем, кто свистит нам —
вестникам будущего. Наши достижения в творчестве. Напрасные об­
винения в скандалах, мы только — поэты» (афиша).
131. Южный телеграф, Ростов-на-Дону, 1914, 15 марта.
132. В начале 30-х гг. письмо хранилось у Б. Лившица. В письме Хлебникову
(от 17 марта) Д. Бурлюк писал, что вечер в Ростове-на-Дону дал «250
рублей убытку».
133. Приазовский край. Утро юга, Ростов-на-Дону, 1914, 19 марта; Ростов­
ский на Дону листок, 1914, 20 марта.
134. Маяковский и Д. Бурлюк предполагали выступить в Саратове еще
в феврале 1914 г. {Саратовский листок, 31 января).
135. Саратовский вестник, 1914, 21 марта.
136. Саратовский листок, 1914, 21 марта.
137. Тифлисский листок, 1914, 30 марта; Кавказ, Тифлис, 1914, 29 марта,
где докладам и стихам футуристов дана отрицательная оценка.
138. Д. Бурлюк. «Владимир Маяковский», жури. Творчество^ Владивосток,
1920, № 1, стр. 11.
139. Баку, Каспий, Баку, 1914, 25 марта.
140. Баку, 1914, 11 марта.
141. Каспий, Баку, 1914, 1 апреля.
142. Через две недели по завершении турне, 12 и 13 апреля Маяковский и
К. Большаков выступали в Калуге {Калужский курьер, 1914, 17 апреля).
143. Ср. в автобиографии Д. Бурлюка, где неточно указано, что кубо-футу-
ристы выступали в 27 городах {Бурлюк пожимает руку Вульворт-
Бильдингу, Нью-Йорк, 1924, стр. 45). См. также в Книге о Евреинове
В. Каменского (П., 1917): «Футуристы-песнебойцы ходили (турне с
лекциями по России) по улицам более чем 20-ти городов ...» (стр. 40).
144. «Владимир Маяковский», «Нате!», «Кофта фата», «А все-таки» и др.
Bengt Jangfeldt

Notes on “Manifest Letucej Federacii Futuristov’

and the Revolution of the Spirit

1.
The two revolutions of 1917 made the cubo-futurists David Burljuk,
Vasilij Kamenskij, and Vladimir Majakovskij flourish again as a
group. When, at the end of 1917 and the beginning of 1918, these
three poets appeared together in the Moscow literary cafés Kafe
Poêtov and Pittoresque, it was their first joint manifestation since the
stormy appearances of early, militant futurism in 1913-14. Since then
Majakovskij had been more or less canonized as the leading poet
among the three.^ Now, in March of 1918, Majakovskij, Kamenskij
and Burljuk published a one-sheet newspaper (printed on both sides).
Gazeta Futuristov, four fifths of which they filled with their own
material: poems, articles, manifestos.
Gazeta Futuristov was produced by the poets themselves. In a
letter to Lili Brik Majakovskij wrote: “(...) S devjati v tipografii.
Sejcas izdaem ‘Gazetu Futuristov’ The paper was published on
March 15, 1918, the publisher was announced as “ASIS (Associacija
socialisticeskogo iskusstva)”,^ and the editorial staff as “Gazetn.
kolēģija Federacii Futuristov” . The provisional editorial office was:
“Nastas’inskij 1, ug. Tverskoj, Kafé Poétov, eževečerne.” {Kafe
Poètov had opened in the fall of 1917 and closed on April 14, 1918;
it was frequented mostly by futurists, but also by other poets and
artists.^) There was little need for a more permanent address; the
publication of Gazeta Futuristov ceased after the first issue.
According to “Dekret № 1 о demokratizacii iskusstv”, which was
published in the paper, “pervaja rasklejka stixov i vyveska kartin
proizojdet Moskve den’ vyxoda nasej gazety” .^ This part of the
program was, according to Katanjan and Kamenskij, realized.® It is,
however, doubtful if this really was the first “rasklejka stixov i vy­
veska kartin” . Vasilij Kamenskij recalls in his memoirs how he, some
time before this event, put up his poem “DEKRET о zabornoj litera­
ture, о rospisi ulic, о balkonax s muzykoj, о karnavalax iskusstv”—
а versified commentary to “Dekret № 1 о demokratizacii iskusstv”—
“po vsej Moskve”, and how, the following day, he came upon David
Burljuk nailing his paintings to a house wall at the corner of Kuz-
neckij most and Neglinnaja. And he adds: “Tut že к nam podošli
ljudi i soobščili, čto sejčas na Prečistenke kto-to vyvesil na stenax
gromadnye plakaty s našimi stixami.” ’ Thus, if Kamenskij’s memory
does not deceive him, the publication of Gazeta Futuristov was not
the first “rasklejka” and “vyveska” . It is highly probable that several
such publications took place around this time—it was a characteristic
note of the period. In an advertisement in Gazeta Futuristov “Letucaja
Federācijā Futuristov, oratorov, poetov, živopiscev” announced:
“ Besplatno vystupaem recami, stixami, kartinami vo vsex rabocix
auditorijax, žaždujuščix revoljucionnogo tvorcestva.” This promise
was also carried out, but somewhat later, by the end of 1918 and at
the beginning of 1919, when the futurists (Majakovskij, Brik et al.)
appeared before workers’ audiences and the organization of Kom-Fut
(Kommunisty-Futuristy) was constituted.

2.
The poems published by Majakovskij in Gazeta Futuristov were “Re­
volūcija. Poétoxronika”, which had already been printed once, in
May, 1917, and “Nas mars”, which, although written at the end of
1917, was here published for the first time.
Kamenskij published excerpts from his long poem “Sten’ka
Razin — Serdce narodnoe”, and Burljuk the poems “Prizyv” , “Moi
druz’ja ”, “Utverždenie bodrosti”, “Utverždenie vkusa”, “Delec”,
and “Trupik rebenka puti” .®
Along with these main futurists the young and futurist-influenced
poet Sergej Spasskij contributed two poems (“Iz poemy Rupor nad
mirom” and “Kafé poétov”), the ego-futurist Vasilisk Gnedov one
poem (“Vystupajut žavoronki ladno ...”), and one “Dokto”®a single
short poem.
The most important part of Gazeta Futuristov was, however, made
up of articles and manifestos. “Dekret № 1 о demokratizacii iskusstv”
{DDI) and “Manifest Letucej Federacii Futuristov” {MLFF) were
signed by all three poets: Majakovskij, Kamenskij and Burljuk, and
“ Otkrytoe pis’mo rabocim” {OPR) by Majakovskij alone. A short,
anonymous review, “Bratskaja mogila”, was, as has been established,
written by Majakovskij.^^ MLFF, although signed by Majakovskij,
has never been included in any edition of his collected works. It is
therefore published here in its entirety, for the first time since 1918.
Together with DDI and the manifesto-like OPR, it is of great im­
portance for an evaluation of Majakovskij’s aesthetic position at this
point of his literary development. It will be treated further on.
Burljuk and Kamenskij also published one article each in the paper.
Burljuk’s “Obraščenie к molodym xudožnikam” is full of enthusiasm
for “the joyous light of freedom” which now reigns. With a generosity
unknown to the intolerant attitude of early futurism he now proposes:
“Razdelim vse studii, pomeščenija xudožestvennyx skol i akademij
porovnu meždu vsemi napravlenijami — razlicnyx živopisnyx vero-
vanij, daby kaźdyj mog svobodno rabotat’ vo slavu rodnogo is-
kusstva.” This liberality is a continuation of a tendency noticeable
already in an article by Burljuk from 1915.^® In Gazeta Futuristov
Burljuk opens his arms even to the “iznežennoe iskusstvo ‘Mira
Iskusstva’” and to the “konservatory ot xudožestvennoj kolybeli”,
the latter of which are accorded as many as two studios.
Vasilij Kamenskij’s article, “Kto mne nravitsja i cto — protivno”,
is typical of its author, with his very personal rhetorical and meta­
phorical language. It is written in the characteristic futurist manner,
with praise and glorification of the futurists themselves, of Maja­
kovskij, Burljuk, the painter Boris Grigor’ev, and—Vasilij Kamenskij.
These are the people Kamenskij likes. What he dislikes is, among
other things, that only a few people feel the greatness of Majakovskij,
who is “ot Serdca Čelovečestva” ; that there are fools, like the bour­
geois newspapers, who will still condemn and spit at “Istinu о pro-
rokax, spasajuscix Krāsotu” ; that there are egoists who do not under­
stand Vasilij Kamenskij; that the two masters Burljuk and Grigor’ev
are still unknown to the whole people; and, finally, that “inye sredi
gostej (at Kafe Foètov, В. J.) pojavljajutsja s nagłymi ulybkami
loscenyx degeneratov v manžetax i mesajut citat’ stixi, sozdannye
dlja iscelen’ja ot ékzemy suety” .
Another—anonymous—little notice, “Proletarskoe iskusstvo”,
is probably, judging by the style, also written by Kamenskij. It con­
tains praise of Majakovskij’s “Vojna i mir” and Kamenskij’s “Sten’ka
Razin” and is of minor interest. Neither Burljuk’s nor Kamenskij’s
article(s) are of the same principal relevance as MLFF, DD I or OPR,
The reason I have dealt with them at some length is simply that they
have never been reprinted; they certainly deserve mention.

3.
MLFF, D DI and OPR are, as mentioned above, of great importance
for an understanding of Majakovskij’s aesthetic standpoint in the
years following the revolution. This fact has been recognized by only
a few scholars. One commentary was made as early as in 1933 by
Poljak and Reformatskaja: “Ljubopyten, как illjustracija pozicij
Majakovskogo-futurista etix let, ne popavšij v sobranie sočinenij
material iz ‘Gazety Futuristov’ (..
The three theoretical declarations were all printed on the first page:
MLFF as the leading article, OPR in the column next to it, and DD I
directly under it. The full text of MLFF, not reprinted in Russian
since 1918, is presented on the next page. MLFF diná OPR are closely
connected with each other, both in tone and contents. When, in OPR
(see XII, 8-9), Majakovskij criticizes the fact that the old art is still
allowed to dominate the cultural life, he phrases it as follows:
С удивлением смотрю я, как с подмостков взятых театров
звучат «Аиды» и «Травиаты» со всякими испанцами и графами,
как в стихах приемлимых Вами, те же розы барских оранжерей
и как разбегаются глаза ваши перед картинками, изображаю­
щими великолепие прошлого.

In MLFF this criticizm is expressed almost identically:

Театры попрежнему ставят: «Иудейских» и прочих «царей»
(сочинения Р о м ан о вы х ), попрежнему памятники генералов,
князей — царских любовниц и царицыных любовников тяжкой,
грязной ногой стоят на горлах молодых улиц. В мелочных
лавках, называемых высокопарно выставками торгуют чистой
мазней барских дочек и дачек в стиле Рококо и прочих Людови­
ков.

А total change of habits and life-style is necessary; it is no longer

possible “v prazdniki s cepockami na žiletax vyxodit’ na ploščadki
pered (...) rajonnymi sovetami i činno igrat’ v kroket” {OPR),^^
and even “sedovolosaja odolžennaja u francuzov marsel’eza” is
declared not wanted {MLFF)—the Russian revolution should have
its own revolutionary anthem.
 МАНИФЕСТ
Летучей Федерации Футуристов
Старый строй держался на трех третьей безкровной, но жестокой
китах. революции, революции духа.
Рабство политическое, рабство Требуем признать:
социальное, рабство духовное. I. О тделение искусства от
Февральская революция уничто­ государства.
жила рабство политическое. Чер­ Уничтожение покровительства
ными перьями двуглавого орла привилегий и контроля в облас­
устлана дорога в Тобольск. Бомбу ти искусства. Долой дипломы,
социальной революции бросил звания, официальные посты и
под капитал октябрь. Далеко на чины.
горизонте маячат жирные зады II. Передачу всех материальных
убегающих заводчиков. И только средств искусства: театров, ка­
стоит неколеблемый третий кит — пелл, выставочных помещений
р абство Духа. и зданий академии и художест­
Попрежнему извергает он фон­ венных школ — в руки самих ма­
тан затхлой воды — именуемый — стеров искусства для равноправ­
стар ое искусство. ного пользования ими всего на­
Театры попрежнему ставят: рода искусства.
„Иудейских“ и прочих „царей“ III. Всеобщее художественное
(сочинения Романовы х), по- образование ибо мы верим, что
прежнему памятники генералов, основы грядущего свободного
князей — царских любовниц и искусства могут выйти только
царицьшых любовников тяжкой, из недр демократической России,
грязной ногой стоят на горлах до сего времени лишь алкавшей
молодых улиц. В мелочных ла­ хлеба искусства.
вочках, называемых высокопар­ IV. Немедленная, на ряду с продо­
но выставками торгуют чистой вольственными, реквизиция всех
мазней барских дочек и дачек под спудом лежащих эстетиче­
в стиле Рококо и прочих Людо­ ских запасов для справедливого
виков. и равномерного пользования всей
И наконец, на светлых праздни­ России.
ках наших поем не наши гимны, Да здравствует третья Револю­
а седоволосую одолженную у ция, Революция Духа!
французов марсельезу. Д. Бурлюк, В. Каменский,
Довольно. В. Маяковский.
Мы пролетарии искусства — зовем Дан Москве 1918 года. Март.
пролетариев фабрик и земель к
 What, then, can break the influence of old art and old habits?
Только взрыв Революции Духа очистит нас от ветоши старого
искусства. (OPR)
Мы пролетарии искусства — зовем пролетариев фабрик и земель
к третьей безкровной, но жестокой революции, революции Духа.
(MLFF)

Only а revolution of the spirit can crush the influence of the past and
create a new Man. That this revolution was imperative to the futurists
is shown by the fact that the slogan “Da zdravstvuet Revoljucija
Duxa” is printed as a headline and in capital letters on top of the
first page of Gazeta Futuristov}^
Sergej Tret’jakov, who in the years following the revolution be­
longed to the group of futurists which published the literary magazine
Tvorcestvo in Vladivostok and Cita, expounded in a review of Vse
socinennoe Vladimirom Majakovskim on the theme of the revolution
of the spirit (although he does not call it by this name) and its im­
portance to Majakovskij. Tret’jakov explains more explicitly what
the revolution of the spirit is all about. According to him, the most
important thing for a poet in the revolution is “to vostoržennoe
soznanie celoveka-tvorca, kogda ves’ mir, vsja istorija i kul’tura so
vsemi cennostjami i formami svoim iložitsja v rukax ego — lepi” .^^
But the revolution is threatened by stagnation and reaction. There
are always people who will use the revolution for their own purposes:
Ho — подозрительно настораживается поэт: a вдруг сквозь
опадающий пламень окажется, что колонны и фундаменты
вчерашнего не выжжены до тла? (...) Беспокойно следит поэт,
как на усталости от революционного напряжения, на доверчи­
вости новых хозяев жизни, не прочь спекульнуть лавочники
эстетической и моральной барахолки, пытающиеся пристегнуть
старьё на потребу нового дня.^^
Tret’jakov says that the “miracles created by the revolution” cannot
be the result of “naked schemes and disciplinary rulings only” .^®
The poet and the artist play an important role in the building of a
new society. Art is, in fact, the very essence of the living human soul:
С трибуны, непосредственно в души настороженные, кричит
поэт о новом, о радостном, о перестраданном, о вечно живом
лике Души человеческой, имя которому — искусство.^·^
Nikolaj Čužak, one of Tret’jakov’s colleagues in Siberia and the
editor of Tvorcestvo, expressed the view that futurism was being per­
secuted just because of its stress on the revolution of the spirit:
Футуризм — это первое еще творческое осознание революции
пролетариата, как чуда, и потому-то он и приветствовался
творческой Россией целых 2 года; потому-то ... он так и
ненавистен всем чиновникам, не чувствующим озарения в душе
своей, еще успевшим кое как в раскрепощении ума, но так и не
удосужившимся революционироватъ душу}^

The call for the revolution of the spirit was, of course, no rejection
of the October revolution, but a complement to it. The enslavement
of the soul was the third corner-stone of the old society, after the
political and economical enslavement, that had to be crushed. Man,
emancipated materially, should also be emancipated spiritually. But
on matters of art and culture the communists had no firm position
at this time. Majakovskij wrote in his autobiography: “Otcego ne
V partii? Kommunisty rabotali na frontax. V iskusstve i prosveščenii
рока soglašateli.”^^ Seeing the party’s indecision in cultural questions,
it was natural for the futurists to take care of the spiritual revolution
themselves; they were—so they reasoned—the only ones who had
the right to this position, for they were revolutionaries in art and had
been the first among the intelligentia to greet the revolution posi-
tively.2® It is striking how Majakovskij and the other futurists stress
the spiritual impact of the revolution, which had given the poets and
artists a possibility to realize what they had been striving for so long:
to create art in freedom, without persecution from the bourgeois
critics and the Academy. The revolution as a political and economical
emancipation as such is, although mentioned, never stressed in the
declarations of the period. In his foreword to Rzanoe slovo. Revolju-
cionnaja xrestomatija futuristov (November, 1918), Majakovskij
talks about the young poets of Russia, “nasedsix duxovnyj vyxod
V revoljucii i stavsix na barrikady iskusstva'' (my italics, B.
This quotation is characteristic of the “aesthetic revolutionism”
cherished by Majakovskij at the time.
In OPR Majakovskij expresses an anarchistic attitude:
Революция содержания — социализм-анархизм — немыслимо
без революции формы — футуризма.
This attitude is varied in MLFF, where it results in the demand that
art be separated from the state. This point must, however, not be
read as a refusal to tackle political themes and problems, as a demand
that art be separated from politics, although Majakovskij had once
expressed this idea: “(...) da zdravstvuet politiceskaja žizn’ Rossii
i da zdravstvuet svobodnoe ot politiķi iskusstvo” .^^ This proclamation
had been made almost exactly a year earlier and was in March of
1918 no longer valid. What the three poets turned against was pa­
tronizing and control in the field of art. Point I. in MLFF (“Otdelenie
iskusstva ot gosudarstva”) was a link in the struggle for the abolish­
ment of the Art Academy, notorious for its conservative taste and
obstructive influence on new tendencies in art. This struggle had been
waged for one year by the representatives of “left” art, and the
Academy was, in fact, liquidated shortly after the publication of
Gazeta Futuristov (on April 12). The first free art studios (“Svo-
bodnye Gosudarstvennye Xudožestvenno-Učebnye Masterskie”),
which any student could enter without even producing a diploma
and where the students elected their teachers, were opened in Petro­
grad on October 10, 1918. This step answered to point III. in MLFF,
and was a natural consequence of the liquidation of the Academy.^^
Thus, one must not identify “the state” with “politics” in this respect:
the publication of Gazeta Futuristov, with its call for a revolution of
the spirit and its preoccupation with the problems of art in a revo­
lutionary society, was in itself a recognition of the interdependence of
art and politics. By the end of 1918 Majakovskij had changed his
position even more toward a political view of art: “Vneklassovogo
iskusstva net. Novoe sozdast tol’ko proletariat, i tol’ko u nas, u
futuristov, obščaja s proletariatom doroga.”^^

4.
The new, democratic art is often compared to bread—xleb. In MLFF
the authors talk about democratic Russia, so far “lis alkavšej xleba
iskusstva”, and in OPR Majakovskij refers to “xleb živoj krasoty”
and urges the readers:
С жадностью рвите куски здорового молодого грубого ис­
кусства, даваемые нами.

Art should be useful and rough as bread—rye-bread. It is no coin­

cidence that the futurists called their “revoljucionnaja xrestomatija”
of futurist poetry Rzanoe slovo—Rye-word. In his foreword Maja-
kovskij says that the almanac contains poetry by the Russian poets,
“c’e slovo i sejcas scitaem rżanym i n a su sc n y m ” .^^ Here Majakovskij
stresses the importance of this poetry by giving it a biblical touch:
“nasuscnyj xleb”, our daily bread. At a discussion that took place at
about the same time as the publication of Rzanoe slovo Majakovskij
is reported to have said: “Nam nužno ... ne mertvyj xram iskusstva,
gde tomjatsja mertvye proizvedenija, a živoj zavod čelovečeskogo
duxa. Nam nužno ržanoe iskusstvo, rźanye slova, rźanye dela.”^®
This view on art was of course not new; it dates back to the early
futurist concentration on the surface of the literary work, the at­
tempts to create a rough “faktura”, the predilection (e.g. in Maja­
kovskij) of affricates and fricatives, etc.^"^ The introduction of the
“bread-metaphor”, however, adds a new meaning to poetry: it is no
longer something exclusive, but simple, necessary and useful as the
bread we eat every day.^® The metaphor of course also has connota­
tions to the peasant poetry of the period.

5.
As we have seen, the declarations dealt with above form a striking
unity. But even more important is that they form a theoretical parallel
to Majakovskij’s poems in 1918-1919. The manifestos published in
Gazeta Futurist ον are, beside the foreword to Rzanoe slovo, Maja­
kovskij’s only written declarations of a programmatic character from
the revolution up to the first issue of Lef, in 1923.^^ In 1918-1919
Majakovskij wrote relatively few poems, and the majority of these
are of quite an unusual kind—they were printed as editorials in the
avant-garde newspapers Iskusstvo Kommuny (Petrograd, December,
1918-April, 1919; 19 issues) and Iskusstvo (Moskva, January-
December, 1919; 8 issues), published by Otdel izobraziteVnyx Is-
kusstv (IZO) of The Commissariat of Enlightenment. The contributors
to these papers were the leading left-art theoreticians and artists of
the time: Majakovskij, Osip Brik, Nikolaj Punin, Boris Kusner,
Vasilij Kandinskij, Kazimir Malevic, Mark Sagal, Viktor Šklovskij,
Roman Jakobson (sometimes under the pseudonym “Aljagrov”),
David Šterenberg, and others. Since Majakovskij’s poems were
published as editorials, they may be regarded as representative not
only of Majakovskij, but of the avant-garde as well. Excerpts from
the poems were also used as slogans in the issues, e.g.: “Tol’ko tot
kommunist istyj, kto mosty к otstupleniju sžeg” ; “DovoFno šagat’
futuristy, V buduščee pryźok!” (from “Prikaz po armii iskusstva”),
“Nas bog beg. Serdce nas baraban” (from “Nas mars”).
The poems published in Iskusstvo Kommuny are “Prikaz po armii
iskusstva”, “Radovat’sja rano”, “Poet rabocij”, “Toj storone”,
“ Levyj mars”, “Potrjasajuščie fakty”, and “S tovariščeskim privetom,
Majakovskij” ; in Iskusstvo “My idem” .
All these poems, with the exception of “Levyj mars”, are strongly
polemical and treat the decisive problems of art—the struggle against
old art and the creation of a new—touched upon by Majakovskij in his
declarations. This, however, is not the place to discuss them—or the
debate around them. This short article is merely an attempt to place
the never reprinted “Manifest Letucej Federacii Futuristov” in its
literary and historical context, and to point out its correspondence
with Majakovskij’s poems and other theoretical declarations of the
period.
6.
Theory and practice were closely connected in the works of Maja­
kovskij in the years following the revolution. This was nothing new
in the history of futurism, a literary movement that had always been
highly conscious of its methods; so it remained after the revolution.
The claims put forth during these years were not of a passing
character: the struggle against conservatism and stagnation and the
call for a permanent revolution of the spirit was an integrated part of
Majakovskij’s work—and life; both before and after the revolution.
This struggle may, in fact, be seen as the very essence of futurism.
To claim—as is sometimes done—that Majakovskij ceased to be a
futurist after the revolution is therefore absurd; for its greatest poets
futurism was not a poetic school but an attitude to life and art.

1. In December, 1915, the almanac Vzjal. Baraban futuristov was published, in

which Viktor Šklovskij and Osip Brik wrote two articles dedicated to “Oblako
V stanax” and praising Majakovskij. In October the following year Gor’kij
published Prostoe, как my cante, a volyme of 116 pages containing Maja­
kovskij’s first selected works. This made him stand out against both Burljuk
and Kamenskij.
In his memoirs Kamenskij tells of how, in 1915, the futurists ceased to act

11 - 742418 M<^akovskij 161

 as a group: “My vstupili v novuju fazu vpolne samostojaternogo monumen-
tarnogo masterstva: teper’ kaźdyj iz nas delal otdel’nye knigi, nezavisimo
vystupal s lekcijami-stixami, pecatalsja gde xotel” {Put" entuziasta, M. 1931.
New edition: Perm’ 1968, p. 190).
2. Majakovskij, Polnoe sobranie socinenij, M. 1955-1961, XII, 31. The following
references to Majakovskij are to this edition. The volume is given in Roman
numerals, the page in Arabic.
3. A S IS was Majakovskij’s own publishing-house, i.e. under this name he
published, in February of 1918, two of his own poems—“Čelovek” and the
second, uncensored, edition of “Oblako v stanax”—on money borrowed from
his friends (see V. A. Katanjan, M ajakovskij. Literaturnaja xronika, 4-e
dopolnennoe izd., M. 1961, p. 95, and E. A. Dinerstejn, “Izdatel’skaja deja-
tel’nost’ Majakovskogo”, Kniga. Issledovanija i materiały. Sb. XVII, M. 1968,
p. 156). In Gazeta Futuristov one finds the following advertisement:

НОВОЕ!
изд. АСИС
МАЯКОВСКИЙ
«Облако в штанах»
«Человек»
«Сборник футуристов» (готов, к
печати)

“Sbornik futuristov” was never published by ASIS; the idea was probably
realized with the publication of Ržanoe slavo. Revolucionnaja xrestom atija
futuristov, in November, 1918.
4. On Kafe Poètov, see Kamenskij, Z/zw’ s M ajakovskim . M. 1940, pp. 189-212,
and Put" entuziasta, Perm’ 1968, pp. 208-213, and Sergej Spasskij, in V. M aja­
kovskij V vospominanijax sovremennikov, M. 1963, pp. 161-177. See also the
report on A. V. Lunacarskij’s speech on the day of the closing of the café,
in Figaro, M. 1918, April 15.
5. Majakovskij XII, 443-444.
6. Katanjan, op. cit., p. 96; Kamenskij, Put" entuziasta, p. 220.
7. Kamenskij, Put "entuziasta, pp. 217-220. See also Žizn" s M ajakovskim , pp. 203-
206. In a contemporary article we also find a reference to this event: “Nedavno
odin futurist vyvesil svoju kartiņu na uglu Kuzneckogo mosta. Gazety ironi-
zirovali po etomu povodu, no v dejstvitel’nosti v étom postupke ležala zdravaja
ideja” (V. Keržencev, “Iskusstvo na ulicu”, Tvorčestvo, М. 1918, July, No. 3,
p. 13).
8. Of Burljuk’s poems four were published for the first time in Gazeta Futuristov.
“Utverždenie vkusa” was first published in the almanach Strelec (No. 1, Pg.
1915, p. 57) under the title “Plodonosjaščie” and in a slightly different version.
“Utverždenie bodrosti” had been printed earlier in the almanach Doxlaja tuna
(M. 1913, p. 114) under the title “I.A.R.”, i.e. “Iz Artjura Rembo”; for the
publication in Gazeta Futuristov, however, Burljuk deleted two lines. It is a
more or less literal translation of Rimbaud’s “Faim” from Une saison en enfer.
9. I have not been able to establish the identity of this “Dokto”. Judging by an
 autograph (printed in M o j žurnol, 1918, No. 6) “Dokto” appears to have been
a woman: “ja futuristica / moja mysi’ — dija menja dejstvitel’nost’ / dokto”.
9 a. See V. Trenin/N. Xardžiev, “Anonimnyj Majakovskij”, T ridcaf Dnej, 1936,
No. 11, p. 93.
10. In his article “Edinaja ésteticeskaja Rossija” in the almanach Vesennee
kontragenstüo muz (M. 1915) Burljuk proclaims “uvaženie к čužomu mneniju”
and continues: “— Pust’ kaźdyj imeet svoego boga! — Put’ svoboden na svoju
veru! — V mire tvorčestva éto značit — ‘vidit mir po svoemu’ — provodit i
ctit krāsotu tak, как on ее ponimaet! —” (p. 103).
11. L. Poljak/N. Reformatskaja, “Nesobrannye proizvedenija poslerevoljucion-
nogo Majakovskogo”, Literaturnoe nasledstvo, M. 1933, t. 7-8, p. 338.
12. In Majakovskij’s poem “Cetvertyj Internacional” (1922), which forms a
striking parallel to the manifestos in question, this phrase is repeated almost
identically: “... v prazdnik / budut igrat’ / proletkul’tcy / v skvere / pered
sovetom / v kroket” (IV, 101).
13. Vasilij Kamenskij in his above mentioned “DEKRET о zabornoj literature...”
talks about the revolution of the spirit (“... ja / Predlagaju vsem kruto i
smelo / Ustraivat’ karnavaly i sestvija / Po prazdnikam otdyxa, / Vospevaja
Revoljuciju duxa / Vselenskuju.”) and in the poem “Majakovskij” (1917;
first published in ZvučaV vesnejankî, M. 1918, p. 85) he gives the following
characterization of his colleague:

И OH — Поэт, и Принц, и Нищий,

Колумб, Острило, и Апаш,
Кто в Бунте Духа смысла ищет —
Владимир Маяковский наш.

In the almanac Jav' (М. 1919) Kamenskij published a poem called simply
“Poèma revoljucii duxa” (pp. 25-26).
14. Sergej Tret’jakov, “Poèt na tribune”, Tvorčestvo, Cita 1921, No. 7, p. 88.
In the struggle against the past, against petty bourgeois taste and habits, the
futurists were in some respects close to a mystic thinker like Ivanov-Razumnik.
In the Socialist-Revolutionary paper Znam ja truda Ivanov-Razumnik ex­
pounded on the ideas of a spiritual revolution (“Duxovnaja Revoljucija”) and
a spiritual transformation (“Duxovnoe preobraženie”), and in the almanach
Skify the Scythians are opposed not by the Hellenes but by the eternal, “inter-
nacional’nyj Meščanin” :

Это он. Всесветный Мещанин, погубил мировое христианство плоской

моралью, это он губит теперь мировой социализм, покоряя его Духу
Компромисса, это он губит искусство — в эстетстве, науку — в схо­
ластике, жизнь — в прозябании, революцию — в мелком реформатор­
стве. {Skîfy, I, М. 1917, р. X I )

Like Tret’jakov, Ivanov-Razumnik fears that the old world will regain its
influence. Will, he asks, “socialism remain revolutionary?” {Skify, II, M.
1918, p. 307.)
 Совершится-ли победа революционеров теперь, в эту революцию 1917
года, или их победят социалисты мещане, (...) верные сл)ти старого
мира. {Ibid., р. 308)
(...) правда ньшешнего дня — отмежевание революционеров социалистов
от социалистов мещан, какое бы название они не носили. {Ibid., р. 309)

Otherwise, of course, the futurists and Ivanov-Razumnik have little in com­

mon. Ivanov-Razumnik recognizes Majakovskij as “edinstvennyj nebezdarnyj
futurist, (...) lomovoj izvoščik poézii” {Ibid., p. 3), but values only the poetry
of the peasant poets Kljuev (above all), Esenin and Oresin.
Andrej Belyj saw the Revolution of the Spirit in his special way: “Ot vme-
nenija preobražat’ veščestvo sovremennyj xudožnik stremitsja vozvysitsja к
nravstvennoj žažde: peresozdat’ svoju dušu. Revoljucija duxa ego vosxiscaet
к preobrazam buduscix form, как orei Ganimeda” {Revoljucija i kuVtura, M.
1917, p. 17). For Belyj, as for the futurists, the economical revolution is
not enough: “Revoljucija proizvodstvennyx otnosenij est’ otraženie revoljucii,
a ne sama revoljucija; ekonomičeskij materializm polagaet lis’ v nej čistotu;
i polagaet on: revoljucii duxa — ne cisty; oni burźuazny” {Ibid., p. 19).
15. Tret’jakov, op. cit., p. 88.
16. Ibid., p. 88.
17. Ibid., p. 89.
18. Nikolaj Čužak, ‘Opasnost’ arakčeevščiny”, Tvorčestvo, Vladivostok 1920,
No. 5; reprinted in Čužak’s collection of articles, К dialektike iskusstva,
Čita 1921, pp. 72-88.
19. Majakovskij I, 25.
20. On March 2, 1919, Majakovskij is reported to have said at a discussion at
Krasnyj Petux: “(...) tol’ko odni futuristy imejut pravo byt’ diktatorami, ibo
oni javljajutsja edinstvennymi i istinnymi revoljucionerami v iskusstve”
{Vestnik teatro, 1919, 11-12-13 March, No. 11, p. 5).
21. Majakovskij XII, 11.
22. Majakovskij XIII, 244. Vystuplenie na sobranii dejatelej iskusstv. March 12,
1917.
23. The demands in MLFF were not unique. A year earlier, the representatives of
the left block within Sojuz dejatelej iskusstv had put forth identical demands.
Majakovskij had belonged to the federation “Svoboda iskusstvu”, for which
VI. Denisov had proposed the following theses: “(...) ustranenie obščegosu-
darstvennoj opeki. Polnaja decentralizācija xudožestvennoj žizni i avtono-
mija vsex učreždenij i obščestv (...). Uprazdnenie akademij vsex vidov (...).
Zamena mecenatstva obščestvennoj podderžkoj v vide stipendij — avansov.
{CGALI, f. 336, op. 7, ed. xr. 80). These demands were repeated in Boris
Kusner’s pamphlet Dem okratizācija iskusstvu. Tezisy predlagaem ye v kačestve
osnovanija dlja program m y bloka levyx dejatelej iskusstva (Pg. 1917, izd. Aven-
tjura, pp. 9-11).
In his article in Gazeta Futuristov Burljuk wrote: “Doloj ciny, êkzameny,
zvanija — da zdravstvuet kommunal’noe nacalo”. On April 24, 1918, the art
students of Petrograd and Moscow held a conference, which resulted in this
resolution: “Doloj diplomy, ciny, ordena i preimuščestva, pozorjaščie velikoe
 imja Kudožnikov” (Plamja, 1918, No. 2), and a few days earlier (on April 19,
a week after the abolition of the Academy) A. V. Lunacarskij had in a speech
before Sojuz dejatelej iskiisstv explained the government’s standpoint; he said
that “the government (...) stood for the complete separation of art from the
state, for the complete liquidation of all diplomas, titles, honours and exclusive
privileges; and opposed state support of any single artistic group or organization
(...) The Academy of Arts had been abolished because to maintain it meant
giving state support to one privileged artistic group” (Novaja Ž iz n \ Pg. 1918,
April 21. Quoted from Sheila Fitzpatrick, The Commissariat o f Enlightenment,
Cambridge 1970, p. 115).
24. Majakovskij XII, 452. Vystuplenie na diskussii “Proletariat i iskusstvo”,
December 22, 1918.
25. Majakovskij, XII, 11.
26. Majakovskij, XII, 451. Vystuplenie na mitinge ob iskusstve, November 24,
1918.
27. For a more detailed discussion on these matters, see N. I. Xardžiev, “Maja­
kovskij i živopis’”, in Poèticeskaja kuVtura M ajakovskogo, M. 1970, pp. 32-49.
28. An interesting and witty identification of the new and fresh art with bread was
provided by Osip Brik, who as early as 1915, in his first article ever, “Xleba!”,
opposed Blok’s “sneźnye buse”, Bal’mont’s “vkusnejšie ékler”, “karameli
bez načinki ‘А кте’ novoj fabriki Gumileva byvsego starsego prikaščika t. d.
Y. Brjusova s bratom”, to Majakovskij’s “Oblako v stanax”:
Радуйтеся, кричите громче: у нас опять есть хлеб! Не доверяйте прислуг,
пойдите сами, встаньте в очередь и купите книгу Маяковского «Облако
в штанах». Бережней разрезайте страницы, чтобы как голодный не
теряет ни одной крошки. Вы ни одной буквы не потеряли бы из этой
книги-хлеба.
Если же вы так отравлены, что лекарство здоровой пищи Вам помочь
не может, умрите; — умрите от своей сахарной болезни.
The article was published in Vzjal (Pg. 1915, pp. 12-13).
29. See, however, Majakovskij’s appearances at various discussions, in X II and
XIIL
Lars Kleberg

Notes on the Poem Vladimir Il’ic Lenin

1.
The first issue of Majakovskij’s Lef magazine in 1924 (No. 1 (5))
was largely devoted to the study of Lenin’s language and style. A few
months after Vladimir Il’ič’s death Lef published a body of essays
by the OPOJAZ critics, headed by Šklovskij, Êjxenbaum and
Tynjanov, on the Bolshevik leader’s style as a speaker and polemicist.
The essays, long forgotten, are today recognized as some of the first
attempts to deal with political rhetoric from a structural point of
view. The materials published in Lef were the first results of a col­
lective venture at the Gosudarstvennyj Institut Istorii Iskusstv and
were to be followed by further research into the language of politics,
written and spoken.^
Majakovskij later said that the OPOJAZ contributions on Lenin’s
rhetoric “javljajutsja bol’sim vkladom v nauku о slove i v izucenie
leninskogo jazyka” {XII, 281).^ Majakovskij appreciated the essays
by Šklovskij, Tynjanov et al. not only as the editor-in-chief of the
magazine publishing them but also as a poet. Several critics, starting
with Trenin and Xardžiev, have pointed out the correspondences
between the OPOJAZ studies and the long poem Vladimir IVic Lenin
which Majakovskij was conceiving exactly at the time when the Lef
issue was published.^
The formalist linguistic essays were not, however, the only material
in the Lef 1 (5) 1924 issue devoted to the memory of the recently
deceased leader. In his standard handbook, V. Percov mentions the
scene in one of Isaak Babel’s Red Cavalry stories, Moj pervyj gus\
where Ljutov reads aloud from Pravda: “I gromko, как toržestvu-
juščij gluxoj, ja pročital kazakam leninskuju rec’ ... Ja citai i likoval i
podsteregal, likuja, tainstvennuju krivuju leninskoj prjamoj.”^ Percov
does not, however, mention a contribution in Lc/’s Lenin issue which
is definitely more relevant to the study of Majakovskij’s poem,
namely the editorial.
 In his rich documentary biography Życie Majakowskiego, Wiktor
Woroszylski says: “Artykuł redakcyjny pt. Nie kupczyć Leninem!
został usunięty przez cenzurę.”^ Some kind of censorship is respon-
sibłe for the fact that usuałły one finds copies of Lef 1 (5) 1924, where
the table of contents is headed by the title ''Programma. Ne torgujte
Leninym! ... str. 3”, but in fact pages 3-4 are lacking.® Apparently
the editorial, initially approved for printing, was later banned on
one level or other and removed from the magazine after binding.
But should not, in that case, the duty copies sent directly to the
libraries from the printer’s, have remained complete? This hypothesis
has proved to be correct. In one of the copies of Lef at the Lenin
State Library in Moscow, the editorial “Ne torgujte Leninym!” is
preserved.W ritten by Majakovskij alone or in collaboration with
Osip Brik, the article is not included in the latest edition of the poet’s
collected works, not even among the “Kollektivnoe” or "Dubia'\
However, it undoubtedly deserves to be re-introduced into the works
of Majakovskij.® We offer here a reprint of the two pages in question.
“Ne torgujte Leninym!” is a typical example of the Lef group’s
Kulturkritik during the NÈP period. The “quotation” of a whole
advertisement, typography and all, transforms the editorial into a
striking feat of polemical collage. The banalty of the idea of the
advertisement—to include Lenin in a row of classical plaster fetishes—
is, as well as its mercenary design, totally revealed when transplanted
into the innovatory medium of L^/’s pages. The magazine waged its
battle against obyvateVščina and cultural passeism on all fronts, and
the OPOJAZ essays on Lenin as a polemicist attacking cliches,
pseudo-revolutionary phrase-harping and empty rhetoric, of course,
fit very well into this frame.
The editorial can also be read as a connecting link between the
formalists’ Lenin essays and the poem Vladimir IVic Lenin. On the
one side, for example, it suggests the ideas of Sklovskij in the article
“Lenin, как dekanonizator” where the critic pointed out how easily
new concepts are “infected” by their semantic surroundings and how
Lenin fought this kind of automatization of language.® On the other
side, the editorial points towards the poem then (in the spring of
1924) in progress.
V. A. Katanjan, the only writer who has commented on “Ne
torgujte Leninym!”, states that the article “in its general tone and
individual thoughts” coincides with the introduction (lines 52-73) to
 He т о р г у й т е Л енины м!
в наших газота'Х появилось нижеследующее объя­
вление;

1БЮСТЫ
B.И.ЛЕНИНЙ
гипсовы е, патипир о ваппы е, б р он з’о вые, м ра­
м о р н ы е / гр ан и тны е

в ИАТУРЛЛЬНУЮ и ДВОЙНУЮ ВЕЛИЧИНУ

с оригинала, разрсшеппого к воспроизпсдсиию
и распространению Комиссией по упскопечснню
п ам яти В. И. ЛЕНИНА
РАБОТЫ СКУЛЬПТОРА
C. Д. МЕРКУЛОВА
= П Р Е Д Л А ГА Е Т = =
Госцдарствгнноо Издательство
ДЛЯ госучреждений, партийных и профессйональ-
:+.ж:+:ных организацни, коопзратнсов и проч.:+:;^ж
КАЖДЫЙ ЭКЗЕМПЛЯР АВТОРИЗОВАН,
осглатр и ПРКЕГЛ ЗАКАЗОВ
в О т д е л е КОММЕРЧЕСКИХ ИЗДАНИЙ
маски А, гажльхтикикА. и
Иллюстрированные проспекты высылаются по пер­
вому требованию бесплатно.
ВОСПРОИЗВЕДЕИИР. И КОПИРОВАНИЕ БУДЕТ
ПРЕСЛЕДОВАТЬСЯ ПО ЗАКОНУ.

λίΗ против этого.

 Мы согласны с лселезнодорожыиками Казанской
жел. дор., предложивишми художнику оборудовать
у них в клубе Л енинский зал без бюстоЬ и портретов.
Ленина, говоря; „мы не хотим икон“.
Мы настаиваем:—
Не штампуйте Ленина.
Не печатайте его портретов на плакатах, на кле­
енках, на тарелках, на кружках, на портсигарах.
Не бронзируйте Ленина.
Не отншшйте у него его живой поступи и чело­
веческого облика, который он сумел сохранить, руко­
водя историей.
Ленин все еще наш современник.
Он среди лсивых.
Он нулши нам, как ланюй, а не как мс1т;ы й.
Поэтому,—
Учитесь у Ленина, но не к'аноннзируйте его.
Не со.здавайте культа именем человека, всю лшзнь
боровшегося против всяческих культов.
Не торгуйте предметами этого культа.
Не торгуйте Лениным!
Лео>.
Vladimir IVič Lenin}^ In this passage, however, there is no mention
of the special form that the denounced advertisement offers for
celebrating Lenin: the statue, or, to be sure, the bust. Considering the
poetical world of Majakovskij, however, this fact deserves special
attention.
2.
It is perhaps necessary to point out that the article “Ne torguj'te
Leninym!” does not appear as an exception in Majakovskij’s works.
Not only does it relate to a series of moments in Vladimir IVic Lenin
as well as to the poem as a whole, but it is also completely consistent
with Majakovskij’s total production.
The motif of the statue as a symbol for petrification, for the op­
pressive load of old forms, for the traditional celebration of ideals
that have lost their meaning—this recurring motif forms a thematic
line that goes through Majakovskij’s works, from the earliest to the
last ones. A selection of examples may at least suggest that the statue
motif is no marginal phenomenon but has to do with the very core
of Majakovskij’s poetry.
The most famous poem in which Majakovskij develops the statue
motif is probably Jubilejnoe. It was written in connection with Pus-
kin’s 125th anniversary in June 1924, that is, shortly after LEF’s
Lenin issue was brought out and during the time when Vladimir
IVic Lenin was in progress. Jubilejnoe belongs to Majakovskij’s
well-known genre of razgovor-^OQms (cf. Neobycajnoe prikljucenie,
byvsee s Vladimiram Majakovskim letom na dace, Razgovor s fin-
inspektorom a poèzii, Razgovor s tovariščem Leninym etc.). During
a nocturnal walk on the Tverskoj bul’var the poet literally pulls down
the statue of his older colleague from the pedestal and opens a con­
versation on an equal footing. Majakovskij’s way of treating the
Puskin monument as a living human being is a symbolic expression
of his view of Puskin not as a closed and ossified phenomenon but
as a vital and productive part of literature which can not be confined
within the form of the statue. It is Puskin’s creativity, not his canonized
collected works, that Majakovskij wants to celebrate. Therefore he,
the futurist, can say to the horrified Puskinists: “Možet / j a / odin /
dejstvitel’no žaleju, / čto segodnja / netu vas v živyx” and promise
that Puskin would have been co-editor of LEF, had he been alive
to-day {VI, 51, 53).
In Jubilejnoe the poet also exclaims, “Ja ljublju vas, / no živogo, /
a ne mumiju” (F/, 54). It was this mummified image of Puskin—
Puskin as a fetish—that Majakovskij and the other futurists already
in 1914 demanded be thrown overboard together with Dostoevskij,
Tolstoj and others (like dead plaster busts) from “the Steamer of the
Present” {XIII, 245). In the article Dva Cexova the same year, Maja­
kovskij protested against the traditionalism which through canonizing
a number of school-book examples turns vital and innovatory writers
into lifeless and heavy statues used by the authorities to perpetuate
their oppression. Just as there are two Cexovs there are also two
Puskins, on one side the dynamic and living, on the other the emascu­
lated monument usurped by the establishment. “Vot s étim oči-
novničan’em, s étim kanonizirovaniem pisatelej-prosvetitelej, tjaželoj
med’ju pamjatnikov nastupajuscix na gorlo novogo osvobož-
dajuščegosja iskusstva slova, borjutsja molodye” (7, 296). It is exactly
such a petrified Puskin that Majakovskij in the role of the futurist
Ivan Nov (in the film Ne dlja deneg rodivsijsja, 1918) brings down
from its pedestal to the horror of the academic guardians of the arts.^^
In the revolutionary destructive appeal of Radovafsja rano from
early 1919, the poet thunders against the remnants of the old culture:
“A pocemu / ne atakovan Puskin? / A procie / generaly klassiki?”
The inevitable statue that appears, however, is not Puskin’s but Tsar
Alexander I ll’s: “A car’ Aleksandr / na ploščadi Vosstanij / stoit? /
Tuda dinamity!” {II, 16). Interestingly enough, in this case the statue
is not denounced as a falsifying and oppressive form but as a complete
unity of a despicable content and a despicable expression—the
Alexander monument as an adequate symbol for tsarism and therefore
totally unacceptable in revolutionary Petrograd (and on Uprising
Square at that!). But this example is an exception in Majakovskij.
What constantly fascinates the poet in the statue is the discrepancy
between a living content and a dead, oppressive form. The problem
became especially acute after the revolution when the poet realized
that the Soviet society tended to approve and use the forms of the old
to manifest its ideals.^^
The famous scene in the poem О drjani (1920-1921) where the
Marx portrait on the wall opens its mouth to protest against the new
petty bourgeoisie, is a variation on the statue motif {II, 74). Marx
has replaced the icon in the homes of the sov-meščanstvo to whom
communism means just as little as Christianity meant before, when
a saint was kept in the corner. In the vision of the suffocating byt
in Pro è to (1923), even Marx has been thrown under the yoke of
petty bourgeois life:
Маркс,
впряженный в алую рамку,
и то тащил обывательства лямку. {IV, Ιβίγ^

In the poem Vladimir IFic Lenin Marx returns captured in a form—

now that of the statue—which reduces him from a concrete historical
person to a fetish:
Как же
жизнь его
от представлений далека!
Люди
видят
замурованного в мрамор,
гипсом
холодеющего старика. {VI, 252)

Before the long Lenin poem of 1924 Majakovskij approaches the

theme of the statue a number of times. The remarkable fragment
of the Fjatyj Internacional (1922), neglected by the standard literature
on Majakovskij, where the poet converses with a cast iron statue of
Lenin, deserves a more detailed treatment. Here we shall only point
out that the poet’s sovereign approaching the cast iron figure in the
Kremlin (“Menja nikakogo ograda ne oglušit, / xot’ včetvero vymno-
žis’ stenka kremleva ...” IV, 306) appears as a kind of leap into the
future, when Lenin is doomed to become a statue.
Better-known is the poem of 1923, Rabocim Kurska, with the long,
half-ironically 18th century-like subtitle “dobyvsim pervuju rudu,
vremennyj pamjatnik raboty Vladimira Majakovskogo” . The poem
is an explicit venture to create a new type of laudatory poetry. Maja­
kovskij decisively dismisses the traditional forms of raising monu­
ments to commemorate feats. 30 ООО miners cannot—“slava bogu!”—
get one statue each, and least of all the mine plant of Kursk itself.
Here is nothing for the status-makers:
на бороды дымов,
на тело гулов
не покусится
никакой Меркулов. {V, 163-164)
This, then, is the same sculptor S. D. Merkulov (should be: Merkurov)
who is mentioned in the advertisement quoted in the LEF editorial.^^
In his well-known essay from 1924, Promezutok, Jurij Tynjanov
pointed out that in Majakovskij’s poetry of the 20’s the earlier unity
of the pathetic and the burlesque tended to split and develop into two
different genres: the satire and the ode. As an example of Maja­
kovskij’s new “odes” Tynjanov mentioned Rabocim Kurska}^ Had
his essay been written some months later, he could have mentioned
Vladimir IVic Lenin. With the Lenin poem Majakovskij set himself
the paradoxical task of raising a monument in words to the leader
of the Russian Revolution, a leader for whom the real heroes of
history were not individuals but classes and who himself had fought
any kind of personal idolizing. The poet was faced with the problem
of how to glorify an individual without being trapped by the terrible
mechanisms of the statue, which destroys the living concept, leaving
only the automatized form for posterity. Here is perhaps an additional
reason for the violent attack in the L e /editorial: the poet seems to be
addressing a warning to himself.
The central lines of the Lef editorial in relation to the poem are the
following: “Ne bronzirujte Lenina. Ne otnimajte u nego ego živoj
postupi i čelovečeskogo oblika, kotoryj on sumel soxranit’, rukovodja
istoriej. Lenin vse esce nas sovremennik. On sredi živyx. On nužen
nam, как živoj, а ne как mertvyj.” At first sight, these are words of
denunciation, attacking the fetishization of Lenin’s person. But then
there is the positive note: “Lenin is still alive!” This is in fact the
basic theme of the poem, hyperbolically amplified in the often-quoted
lines in the introduction:
Ленин
и теперь
живее всех живых. {VI, 233)

The basic formula, “the body is dead but the spirit lives on” is of
course one of the most traditional topics of consolatory and funeral
rhetoric through the centuries. In the many memorial albums ap­
pearing after Lenin’s death, the “he lives” formula is one of the most
widespread.^® Majakovskij uses it too, but the epithet “living” is in
the poem combined with two others, “zemnoj” and “celovecnyj” .
Significantly enough, these “low”, “decanonizing” adjectives are not
found in the conventional funeral albums.
 Furthermore, the whole second part of the poem is devoted—in
striking contrast to the funeral poetry—to showing Lenin concretely
acting in revolutionary history. It is no surprise that the poet here
once more points out statues as creating false ideas about a certain
“species” of unhistorical hero-men:
Оглядите памятники —
видите
героев род вы?
Станет Гоголем,
а ты
венком его величь.
Не такой —
чернорабочий,
ежедневный подвиг
на плечи себе
взвалил Ильич. {VI, 260)

But what makes Lenin “come alive” in Majakovskij’s poem is,

finally, neither epithets like “living”, “earthly” and “human” nor
their paradoxical superlatives (“živee vsech živyx” , “étot samyj
celovecnyj čelovek” {VI, 241) etc.). The poem as a whole is an ex­
orcism of individualism and an apotheosis of the collective. The idea
is developed explicitly in the central narrative of Lenin and the Party.
It is finally brought forward, now in ecstatic images, in the vision of
the masses on the Red Square on Lenin’s funeral. Here the basic
theme “he lives” is reformulated. Those who are really to replace the
loss of the dead leader are the anonymous masses. Lenin’s physical
death itself gives new life by rallying new party members:
Стала
величайшим
коммунистом-организатором
даже
сама
Ильичева смерть. {VI, 309)

It is only through the many that Lenin’s deeds can stay alive. Such an
“eternal life” cannot possibly be manifested in the form of statues,
which only defeat time through a dead form, not a living content.^^
After the poem Vladimir IVic Lenin, Majakovskij occasionally re­
turns to the image of the statue, mainly for satirical purposes. In the
play for the Moscow Circus, Moskva gorit (1930), there is even a
whole mock parade of Tsar statues {XI, 371).
At the end of his life, the poet touches on the question of his own
future monument. In a satirical poem of 1928—where, incidentally,
there is another allusion to the aforementioned sculptor Merkurov—
Majakovskij makes fun of a project to furnish Moscow with more
statues: “Prjamo / nekuda devat’sja / ot киГtury. / Bud’ ej pusto!”
{IX, 145.) The poet anticipates with discomfort the day when he and
his contemporaries will be used for statues:
Слышу,
давши грезам дань я,
нотки
шепота такого:
«Приходите
на свиданье
возле бюста
Эф Гладкова.»
Тут
и мой овал лица,
снизу
люди тщатся ... {IX, 145-146)

The theme of the poet’s own monument recurs, finally, in the famous
Vo ves" golos (1930), generally considered to be Majakovskij’s own
Exegi monumentum. The poet here discards—like he did on behalf of
Lenin in 1924—the thought that individual fame should be mani­
fested in a statue. The future socialist society itself will be a worthy
monument to those who have fought for it:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
ведь мы свои же люди, —
пускай нам
общим памятником будет
построенный
 социализм. (X, 284)^®

Puškin once called his work his own “pamjatnik nerukotvornyj” :

he needed no other monument. But canonizing and standardizing
academicism nevertheless reduced him to a statue, a fetish which
Majakovskij insisted on pulling down from its pedestal and treating
as a living presence. It can hardly be said that Majakovskij has
escaped Puskin’s fate. One day, however, a new Jubilejnoe may be
written, dedicated to Vladimir Majakovskij.^^

3.
Today in the Soviet Union, Vladimir IVic Lenin is probably Maja-
kovskij’s most reprinted and quoted work. It has literally been
fragmented into bits and pieces, well-known from posters and wall-
paintings. But in fact, the poem was not at all generally appreciated
from the beginning.^® Just as the poet himself predicted (F/, 248-249),
the RAPP critics disliked it because of its anti-psychologism and its
rhetoric. Obviously, they also did not leave the LEF editorial out of
consideration. But after acquaintance with this poignant text, we can
understand such allusions as that of the RAPP critic Grossman-
Roščin in the “Tezisy о tvorčestve Majakovskogo”, published shortly
after the poet’s death: “Ne nado ‘kanonizirovat” Majakovskogo.
A razve stat’ja Neznamova i V. Katanjana (traurnyj numer ‘Litera-
turnoj gazety’)—ne tipicnyj obrazčik ‘portsigarnoj ody’?”^^

1. T. P. Klejn, “Nekotorye dobavlenija к lingvističeskoj leniniane”, Vestnik

Leningradskogo universiteta 1972: 20, pp. 106-114.
2. All quotations from Majakovskij are taken from Polnoe sobranie socinenij
1-XIII, M. 1955-1961. References are given in the text, Roman numerals
indicating volume, Arabic numerals page.
3. Cf. “Majakovskij о jazyke” (first published in 1940) in N. Xardžiev & V. Tre-
nin, Poéticeskaja kuVtura M ajakovskogo, M. 1970, pp. 246-248; Fritz Mierau,
“Sprache Lenins — Sprache der Literatur” in V. Schklowski, J. Tynjanow
u. a., Sprache und S til Lenins, Berlin (DDR) 1970, pp. 5-25; Ju. Lotman, “Iz
istorii izucenija stilja Lenina” in Ucenye zapiski Tartuskogo gos. universiteta,
vyp. 251, Tartu 1970, pp. 11-13.
4 Quoted from Y. Percov, M ajakovskij. Žizn'' i tvorčestva. 1918-1924, M. 1971,
p. 279.
5. W. Woroszylski, Ż ycie M ajakowskiego, Warszawa 1965, p. 477.
 6. Thus, the two (!) reprint editions of L e f published recently—as Slavische
Propyläen, Band 92 (München, Fink Verlag 1970) and as Slavistic Printings
and Reprintings 196 (The Hague, Mouton 1970)—both are without pp. 3-4. —
The immediate reason for the removal of the article is unknown. Politically
it was in accordance with Nadežda Krupskaja’s words in Pravda 30.1.1924:
“Bol’saja u menja pros’ba к vam: ne davajte svoej pečali po Il’iču uxodit’
VO vnešnee počitanie ego ličnosti. Ne ustraivajte emu pamjatnikov, dvorcov
ego imeni, pysnyx toržestv v ego pamjat’ i t. d. — vsemu étomu on pridaval
pri žizni tak malo značenija, tak tjagotilsja vsem étim. Pomnite, как mnogo
esce niscety, neustrojstva v nasej strane. Xotite pocit’ imja Vladimira Il’ica —
ustraivajte jasli, detskie sady, doma, skoly, biblioteki, ambulatorii, bol’nicy,
doma dija invalidov i t. d., i, samoe glavnoe, — davajte vo vsem provodit’
V žizn’ ego zavety.”
306.
7. Call number XX The leaf in question is in its original shape and has not,

as in certain private copies, been reinserted.

8. N. I. Xardžiev recalls that in the 1930’s, Osip Brik gave him a complete copy
of the L ef issue in question, saying that the editorial was written by Maja-
kovskij.
9. L ef 1924: 1(5), pp. 53-56.
10. V. Majakovskij, Polnoe sobranie socinenij pod obščej redakciej L. Ju. Brik,
t. VII, M.-L. 1932, p. 119. From the commentary, however, one gets the im­
pression that the article in question is an (unpublished?) editorial for the last
issue of L e f where Part One of the poem was also published: “V arxive
žurnālā ‘Lef’, redaktorom kotorogo byl Majakovskij, soxranilas’ peredovaja
No 3 (7) pod zagolovkom ‘Ne torgujte Leninym!’, po obščemu tonu i otdel’-
nym mysljam sovpadajuščaja s ètim mestom poémy.”
11. According to S. D. Spasskij’s account in V. M ajakovskij v vospominanijax
sovremennikov, M. 1963, p. 175, and V. Kamenskij’s recollections “O Maja-
kovskom”, Literaturnaja gazeta, 3.4.1974. The scene is not mentioned in the
reconstruction of the libretto of the film in Majakovskij’s P SS, t. XI, p. 481.
12. Concerning the semiotic characteristics of the statue, cf. Roman Jakobson’s
illuminating essay, “Socha v symbolice Puškinove”, Slavo a Slovesnost, 3,
pp. 2-24, Praha 1937.
13. The first draft version had Lenin instead of Marx: “Sam Lenin vstavlennyj
V aluju ramku / Veljat tjanut’ obydensciny Ijamku” (IV, 350).
14. S. D. Merkurov (1881-1952) produced many statues and busts of Lenin and
Stalin in a stylized realist manner. There is a certain irony in the fact that
Majakovskij’s death mask in 1930 was made by the same Merkurov. Cf.
K rat kaja literaturnaja enciklopēdija, t. 4, M. 1967, column 719.
15. Ju. Tynjanov, A rxaisty i novatory, L. 1929, p. 554.
16. Already the titles and introductory lines are illuminative: “Umer — no ž iv ...”,
“Živ Il’ič!”, “Net, on ne umer ...”, and even “Lenin umer. Da zdravstvuet
Lenin . . The examples are taken from the bibliography Literaturno-xudo-
zestvennye aVmanaxi i sborniki. 1918-1927gody, sost. N. P. Rogožin, M. 1960.
17. In a very similar way, in the poem Ž ores (VI, 220-221), the dead French

Majakovskij 177
 socialist Jean Jaurès, moved to the Panthéon with official honours, “comes
alive” in the demonstration of the workers. Written shortly after Vladimir
IVic Lenin was completed, the Paris poem is a kind of miniature variation
of the third part of the “ode”.
18 Considering the role of the statue image in Majakovskij’s poetical world, one
can hardly agree with Victor Terras’ point of view that Majakovskij, “more
than any other Russian poet, expresses a concern for a most conventional sort
of immortality” and that the poet should be critized for nevertheless having
“abused the marble of his own future monument” (The Slavic and East
European Journal, Vol. ΧΠΙ, No. 2, 1969, pp. 159-160).
19. Nikolaj Aseev hints at this need in his poem ŽivoJ of 1962-63, Stixotvorenija
i poém y, L. 1967, pp. 408-409.
20. Cf. the commentary in VI, 521: “V literaturnoj kritike pojavlenie poémy
vyzvalo ocen’ nebol’šoj otklik.”
21. Oktjabr^ 1930: 5-6, p. 255.
Nils Åke Nilsson

Soviet Literature in the Paris Literary Magazine

''transition”

During the 20s and part of the 30s a number of magazines in English
intended for an American public were published in Paris. One of the
more interesting and long-lived among them was called transition.
The title was chosen apparently out of a feeling that this generation
“belonged to a period of transition from values already fixed to
values that had to be created” .^ Edited by Maria and Eugene Jolas
together with Paul Elliot, it started to appear in April 1927 and
ceased its existence in 1938 (with an interruption of a few years after
the twentieth volume in 1930). In all twenty-eight volumes appeared.
The magazine is mentioned in surveys of American and English
literature mainly for one particular reason: here were published parts
of James Joyce’s Work in Progress, later to be called Finnegans Wake,
many works by Gertrude Stein, some earlier stories by Ernest Heming­
way and William Faulkner. The magazine could, however, be credited
for other things as well. One of them was its propagation of the new
Soviet literature. From the beginning it stressed its interest in not
only American and English but also European literature: “To the
writers of all other countries, transition extends an invitation to appear,
side by side, in a language Americans can read and understand.”
This was an invitation first of all to translators, and soon enough
translations from Russian and other Slavic languages began to appear.
Already in the second volume poetry by Sergej Esenin and Aleksandr
Blok was printed. Esenin was represented by his poem “I’m tired of
living in my native land” (“Ustal ja žit’ v rodnom kraju”), translated
from the Russian by Gusta Zimbalist and Eugene Jolas, Blok, some­
what surprisingly, by his play “The Unknown Woman” (“Nezna-
komka”), translated by Olive Frances Murphy (continuation in
volumes 3 and 4). From the third volume modern prose was also
introduced and almost every new volume contained some short story
by a Soviet writer, most of them translated by Sonia Himmel (in
many cases they are said to be “translated and adapted”): Mixail Zo-
ščenko (“Foma the Faithless” , Vol. 3), Vsevolod Ivanov (“The Old
Times”, Vol. 4), Vladimir Lidin (“The Sixth Door” , Vol. 5),^ Boris
Pil’njak (“That Which Is Dead Calls Always”, Vol. 6), Pantelejmon
Romanov (“Black Cakes”, Vol. 7), Konstantin Fedin (“The Garden”,
Vol. 9), Lidija Sejfullina (“The Golden Childhood”), Aleksandr
Novikov-Priboj (“Beyond the City”, Vol. 14).
This was, on the whole, a rather representative selection and an
editorial note (in Vol. 12) could with a certain right—although from
our point of view its use of the term “proletarian” seems misleading—
state that “by publishing examples from the works of the leading
Russian writers of today, transition has put an end to the wild specu­
lations about proletarian art. Zostchenko, Ivanoff, Pilniak, Lidin,
Romanov, Seifoulina, while lacking the stature of their distinguished
predecessors, write with directness and sincerity and remain un­
tainted by the sentimentality which America demands”. Other
American magazines are said to still lag behind in this respect by
favouring emigree writers: “Ivan Bunin passes for a modern Russian,
although in spirit he is neither one nor the other.” In a “Farewell to
transition”, in the last volume before the interruption, Robert Sage,
while enumerating what the magazine had achieved during its short
span of existence, said that “it pioneered in presenting English trans­
lations of ... several of the Soviet authors and other important
writers” . This particular volume contained two contributions which
in different ways proved this assertion. One was a poem by the French
poet Pierre Audard, published in French: it was dedicated to Vsevolod
Ivanov. And a letter from a reader in New York issued an appeal:
“Watch and work with Russia! Exchange ideas with it! Study its
creative patterns in music, drama, stage-production, scientific re­
search.” Examples are too numerous to quote, he added, but “we
might point to this new Institute of the Musical Arts and Science as a
typical activity when scholarship is free from bureaucracy and
money-values” .
Considering all this general interest in the young Soviet literature
and culture in the magazine, one might also expect to find some
mention of a poet like Majakovskij. An editorial in one of the first
volumes declared that “we believe in the ideology of revolt against all
diluted and synthetic poetry, against all artistic efforts that fail to
subvert the existing concepts of beauty” . This sounds very much in
line with Majakovskij and his poetry. Furthermore, Majakovskij
was one of the few Russian poets who actually visited Paris, and he
even lived there for short periods.^ However, as the recollections
by Elsa Triolet in this volume show, his faulty knowledge of other
languages than Russian made it difficult to establish contact. His
interest lay in modern European art rather than in poetry—here no
language barriers put any obstacles in his way. The writers he oc­
casionally met belonged to an older generation. There is no evidence
that he became acquainted with the young Surrealist group.^ None
the less, one is inclined to think that his name should not have been
totally unfamiliar to the editors of transition, with their open and
general interest in Soviet literature. As a matter of fact, Matthew
Josephson, a critic loosely associated with the magazine for a short
period, wrote later in his recollections that “so inclusive was it [the
magazine] that one often came upon unexpectedly good things in it:
translations from Franz Kafka or from the Russian of Vladimir
Mayakovski . . .” .®
This seems interesting enough. The only trouble is that he is mis­
taken. As far as I have been able to establish by going through all
volumes of the magazine, no poetry by Majakovskij was ever printed
there. It seems that his frequent visits to Paris were never brought to
the attention of the editors or the translators. However, the name of
Majakovskij actually occurs, if only in passing, in one article in the
magazine, an article written by Alfred H. Barr, Jr., entitled “The
‘LEF’ and Soviet Art” .’ It is of special interest since the author gives
his personal impressions of meetings with some members of the LEF
group, especially Sergej Tret’jakov, who is said to incarnate “the ideal
of the group better than any other: “His personal appearance is
significant. He is very tall, clad in khaki shirt and whipcord riding
breeches with leather putees. Through his horn-rimmed spectacles
his eyes are owl-like. His face and scalp are clean shaven. He lives in
an apartment house built in the severely functional style of Gropius
and Le Corbusier. His study is filled with books and periodicals on
China, modern architecture, and the cinema. In his laboratory
atmosphere behind this mask of what seems ostentatious effiency,
there is profound seriousness and very real sensibility.”
Also Rodcenko and Éjzenstejn get a personal presentation. Maja­
kovskij is mentioned as the greatest of the Futurist poets and he is
said to be better known outside the Soviet Union than any other
member of the group. The article does not give the impression, how­
ever, that the author met Majakovskij personally.
The article, which is one of the few personal accounts of the LEF
group from that time by a Western journalist, ends with the words:
“The LEF is strong in the illusion that men can live by bread alone.”
It is interesting to note that—probably as a result of Barr’s visit—a
certain contact was established between the LEF group and transition.
In Novyj Lef 1928: 8, for instance, transition is mentioned as one of
the journals of left art (“źurnaly levogo iskusstva”) that has been sent
to the editor from other cities and countries (of foreign journals,
beside transition, only a Polish and a Latvian magazine are men­
tioned).

1. M. Cowley, Exile's Return, New York 1951, p. 275.

2. Cowley, p. 9.
3. Volume 13 contained “an inquiry among European Writers into the spirit of
America”. A delayed answer arrived from Lidin, the only Soviet writer who
contributed to this topical discussion. “America is accelerating the progress of
European civilization”, he said. “She is like the permanent coefficient with
which Europe measures herself in order not to lag behind in the historical
course of the different peoples.” At the same time he expressed a fear “that in
the feverish accumulation of positive experience American civilization is
menaced by the drying up of the vessels and arteries of her spiritual life ... I am
against the adoption by Europe of the American principle of the subordination
of man to things to mechanics. But I am for exactitude, for a better regulation
and the magnificent precision of work, and in this respect the influence of
America is enormous and important. In any event the principle of life for the
two continents, the old and the new, resides entirely in reciprocal fertilization
through all that genius and the spirit of investigation of the different peoples
give to humanity, that is to say, in a corrective brought in the form of spiritual
culture to powerful American civilization.”
It is worth mentioning that Paul Elliot in an article Simultaneity in Modern
Russian praises Lidin as an avant-garde writer who “has scuttled the ship of
Russian syntax” and from whom “some of the American writers may learn ...
or at least be stimulated” (Vol. 5, p. 160).
4. On the other hand, Il’ja Érenburg, who actually lived in Paris for lengthy
periods and who had good connections with French writers, is not represent­
ed in the magazine either. The contact between Soviet writers and the avant-
garde groups in Paris of the 20s were apparently rather accidental. M. Cowley
mentions an episode from 1927 when after having punched a café proprietor
known to be a paid informer, he became for a short period a public character:
“A party of Russian writers then visiting Paris returned to Moscow with several
 of my poems, to be printed in their own magazines.” He does not say who
these Russian writers were. Majakovskij was not in Paris at this particular
time (it was July 14). In her book Shakespeare and Company Sylvia Beach
mentions that Éjzenstejn was a frequent visitor to her famous bookshop:
“Eisenstein followed the literary movement closely and was an ardent admirer
of Joyce” (p. 118). She also made an arrangement with him to supply him with
the new books in English in return for contemporary Russian literature. “Judging
by what he sent me”, she comments, “nothing particularly important seemed
to be appearing in Russia at the time; or perhaps it was the translations that
were lacking” (p. 118).
5. In 1929, when Elsa Triolet had met Aragon, he got to know him; see L. V.
Nikulin’s recollections in V. M ajakovskij v vospominanijax sovremennikov,
Moskva 1963, p. 494 f.
6. M. Josephson, L ife Among Surrealists^ New York 1962, p. 322.
7. This interview apparently influenced Eugene Jolas’s article “Literature and the
New Man”, forseeing a current towards a new naturalism in European and
American prose: “In Russia we have an identical attitude, although still more
emphasized on the sociological side. The writer is called upon to dispense with
“invention”, since the proletarian reality, it is held, surpasses the poetic imagina­
tion. The direction is toward a reportorial literature. The writer’s mission in
Soviet Russia henceforth is to write for the primitive reader.”
Charles Rougle

National and International in Majakovskij

Peter the Great’s revolution marks the beginning of a national

identity crisis which some would argue has left its mark even on the
Soviet Union of today. Practically the whole of Russian literature
since Puskin has in one form or another been confronted with the
problem, and one poet for whom it has a special relevance is Vladimir
Majakovskij.
Majakovskij entered literature in the company of a group of
writers, the “Cubo-Futurists” or “Hylaeans”, who attached great
importance to the issue of the position of Russian culture vis à vis
that of the West. Their (especially Xlebnikov’s) search of the “truly
Russian” is closely related to their strong linguistic orientation. It is
illustrative that even such radical verbal experiments as Krucenyx’s
notorious “dyr bul ščyl” were presented as containing more of the
Russian national character than the whole of Puskin.^ (Additional
factors related to these writers’ backgrounds undoubtedly also
figured in their early nationalistic leanings: they were born and
raised far from the urban centers of Russia and for the most part
had very little proficiency in foreign languages.)
The question of Russia and Europe was discussed explicitly in a
number of contexts during the course of 1913. Burljuk, for example,
declared in Galdjaščie ^^Benua^" i novoerusskoenacionaVnoeiskusstvo:
... надо верить в свое искусство и в
искусство своей родины ... Россия не
есть художественная провинция Франции;
... пришла пора провозгласить нашу
художественную национальную независимость.
Будут вам кланяться
Роже басурманов.2

Krucenyx echoes him in Troe: “ ... začem zaimstvovat’ u bezjazykix

‘nemcev’, kogda est’ velikolepnoe svoe .. Livsic, sometimes
characterized as the most “Western” of the group, states flatly in the
collections Oslinyj xvost and Miserf: my protiv Zapada, oposlja-
juščego nasi i vostocnye formy i vse nivelirujuščego” .^
Majakovskij also shows an early concern for these questions. One
of the topic headings from his 1913 tour reads: “Literaturnyj paral-
lelizm. Zapad i my. Marinetti ... Samostojatel’nosf russkogo futu-
rizma.”^ This is more or less an outline of his letter of February 5,
1914 on the occasion of Marinetti’s visit to Russia:
Отрицая всякую преемственность от итало-футуристов, ука­
жем на литературный паралеллизм: футуризм — общественное
течение, рожденное большим городом, который сам уничто
жает всякие национальные различия. Поэзия грядущего — космо­
политична.
Вот и вся сказка об учителе и учениках. (/, 369)

This is Majakovskij the urbanist speaking. His rejection of Western

influence on grounds of “cosmopolitan parallelism” contrasts, but
does not necessarily conflict with the much more openly hostile Slavo­
phile spirit of Xlebnikov’s “welcome” (also signed by Livsic):
Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из
личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая
первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и скло­
няют благодарную выю Азии под ярмо Европы.^
With the advent of the War, however, Majakovskij assumes an ultra-
nationalistic stance that is heavily indebted to Xlebnikov’s Pan-
Slavism. He quotes the latter repeatedly in his article series in Nov^
during November and December of 1914, citing at some length even
the most belligerent passages:
Уста наши полны мести, месть капает с удил коней, понесем
же как красный товар свой праздник мести туда, где на него
есть спрос — на берега Шпрее. Русские кони умеют попирать
копытами улицы Берлина ... Священная и необходимая, гря­
дущая и близкая война за попранные права славян, приветствую
тебя! Долой Габсбургов! Узду Гогенцоллернам! (/, 318-319)’
and complementing them with some very similar ones of his own:
Еще месяц, год, два ли, но верю: немцы будут растерянно
глядеть, как русские флаги полощутся на небе в Берлине, а ту-

13 - 742418 Majakovskij 185

рецкий султан дождется дня, когда за жалобно померкшими
полумесяцами русский щит заблестит над вратами Констан-
тинопля! (/, 329)

То interpret these and other chauvinistic manifestations as exclusively

political statements, however, would be to remove them from their
proper context. The War as an international political and military
conflict is for Majakovskij at this point secondary in relation to the
larger and more important cultural struggle. “Как čelovek iskusstva,”
he says in “ Statskaja srapnel’”, “ja dolžen dumat’, čto, možet byt’,
vsja vojna vydumana tol’ko dlja togo, čtob kto-nibud’ napisał odno
xorosee stixotvorenie,” (/, 304) and his primary concern throughout
the articles is more with portraying the War than with winning it. If
there is a war to be won, it is rather the war against the past, for the
future.
At this stage, then, Majakovskij is waging a “war of cultural
liberation” against two enemies: the past and the West. There is no
doubt that a certain identification between these two antagonists
takes place, this being a point at which Slavophile and Futurist
doctrine easily combine. “Decrepit” is an adjective which applies
equally well to the West (“odrjaxlevsij Zapad” [/, 337]) and a de­
scription of Brjusov (“ix drjaxlye ramena” [/, 303]). One very good
reason for casting all these Brjusovs and Bal’monts overboard is
precisely their slavishly imitative quality. Art, that “zagranicnaja
kuxarka”, “ ... zagranicno žemanilas’, gotovja bljuda gurmanam”
(/, 303).
The logical continuation of this line of reasoning, that “new” and
“ Russian” are also equivalents, is near at hand, and Majakovskij
draws the appropriate conclusions. Here the fusion in The Futurists’
program between verbal creativity and its national source can be
plainly observed. Explaining the Futurist slogan “slovo — samocel’”
Majakovskij notes:
Каждый период жизни имеет свою словесную формулу ...
Развилась в России нервная жизнь городов, требует слов бы­
стрых, экономных, отрывистых, а в арсенале русской литературы
одна какая-то барская тургеневская деревня. (/, 324)

Неге again Majakovskij’s urbanistic leaning is apparent. As an

example of the kind of creativity that is needed he quotes Xlebnikov’s
derivatives from the verb “Ijubit” ’, concluding that “Eto-to tvor-
cestvo jazyka dija zavtrasnix ljudej — nase novoe, nas opravdyvaju-
ščee” (/, 324).
The search for the new in the depths of the Russian soul is even
more explicitly stated in another of the articles:

Русская литература новейшая числит в себе непревзойденные

образцы слова.
Это та литература, которая, имея в своих рядах Хлебникова,
Крученых, вытекала не из подражания вышедшим у «куль­
турных» наций книгам, а из светлого русла родного, перво­
бытного слова, из безымянной русской песни. (/, 320)

Majakovskij’s temporary acceptance of the War is a logical con­

sequence of this whole line of thinking. The War is the event which
both justifies the existence of the Futurists and proves the correctness
of their aesthetic positions (“Teper’ žizn’ usynovila nas” [/, 312]),
and it is the reality that is going to change the entire human race:
“ ... vojna ne tol’ko izmenit geograficeskie granicy gosudarstv, no i
novye moscnye certy položit na lico čelovečeskoj psixologii” (/, 310).
That is, everyone will be transformed by this “poèma ob osvobožden-
noj i vozveličennoj duše” (/, 332) into Futurists.
Or perhaps not quite everyone, at least not all at once. This Man
of the Future, this “beskonecno radostnyj optimist, nepoborimo
zdorovyj” (/, 331) is in fact the very epitome of everything Russian,
and if the Russian nation, “ta edinstvennaja, kotoraja, perebiv
zanesennyj kulak, možet zastavit’ dolgo ulybat’sja lico mira” (/, 330),
is to complete its mission, it seems that first the Russians will have to
win the war.
While a Russian victory was not a very likely prospect at the be­
ginning of 1915, this is not the primary reason why Majakovskij
abandoned his ultranationalistic position. All his belligerency and
apologetics notwithstanding, we have no reason to doubt the sincerity
of the protest expressed in the poems of 1914, especially “Vojna
ob”javlena” and “Mama i ubityj nemcami vecer” . The nature of the
War itself, which was becoming increasingly apparent to more and
more people all over Europe, must have surely made it clear to him
that this was not possibly the great Event he was waiting for that
would change the human base of Russia and the world. The War was
if anything only entrenching the Old Russian deeper and deeper into
his byt.
However dark his mood at this time, however, Majakovskij did
not abandon his battle for the future. There is an atmosphere of
expectation in, for example, the often-quoted lines from “Oblako
V stanax” : “v ternovom vence revoljucij/grjadet sestnadcatyj god”
(/, 185) (earlier: “grjadet kotoryj-to god”), and he later notes of this
period in his autobiography: “Pisu O blako’. Vykreplo soznanie
blizkoj revoljucii.” (/, 23.) While the revolution Majakovskij is
speaking of here may well include the political revolution, it is not
necessarily limited to just this aspect of change. The transformation
he envisages is in addition to whatever political developments that
may make it possible also an all-permeating revolution of the human
spirit. This is evident already in the anti-war utopia of “Vojna i mir” .
Here as before he anticipates the birth of the New Man, but the
countenance of this reborn being has changed enormously. The
budetljane were warriors; these new people are their opposites:
Люди родятся,
настоящие люди,
бога самого милосердней и лучше. (/, 233)®
Gone are the horrors of international strife. The Poet, in his Christ-
like love for mankind, expiates the sins of the world, thereby in­
troducing an era of global harmony. The new inhabitant of this
resurrected world is accordingly the product of all nations:
Большими глазами землю обводит
человек.
Растет,
главою гор достиг.
Мальчик
в новом костюме
— в свободе своей —
важен;
даже смешон от гордости.
Как священники,
чтоб помнили об искупительной драме,
выходят с причастием, —
каждая страна
пришла к человеку со своими дарами: (/, 237)
Which is not to say that Russia has been slighted or forgotten. On
the contrary, her gift may well be the most beautiful of all:
«Чьих голосов мощь
в песни звончее сплеталась?!
Россия
сердце свое
раскрыла в пламенном гимне!» (/, 238)
The poem ends in a declaration of faith in the coming of the New
Man:
И OH,
свободный,
ору о ком я,
человек —
придет он,
верьте мне
верьте! (/, 242)

And only а few months after these lines were written it seemed indeed
that the Millenium was close at hand:
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа. (/, 136)

“ Revoljucija. Poétoxronika”, from which the above lines are taken,

continues in the same global spirit we noted in the utopia of “Vojna
i mir” . As was the case there, war is a thing of the past, and the world
enters a period of brotherly harmony: “ ... bronenoscy/provozjat
V tixie gavani” (“Vojna i mir” [/,241]); “ ... My detjam razdarim
mjaci granat” (“ Revoljucija” [/, 140]). Here, too, the inhabitant of
the transformed Earth is a world citizen, with the added feature that
he is also a proletarian:
Пока на оружии рук не разжали,
повелевается воля иная.
Новые несем земле скрижали
с нашего серого Синая.
Нам,
Поселянам Земли,
каждый Земли Поселянин родной.
 Все
по станкам,
по конторам,
по шахтам братья.
Мы все
на земле
солдаты одной,
жизнь созидающей рати. (/, 139)

Finally, we can observe that similar global, even cosmic, dimensions

are a distinctive feature of the longest work of this immediate post­
revolutionary period, “ Misterija-Buff”, the setting for which is
indicated simply as “vsja vselennaja” . It, too, ends in a vision of the
World Commune:
Городов граниты,
зелени сел —
наше все
Мир — коммунар.
(...)
Сияй,
солнечная наша
Коммуна! (//, 241)

The break between Majakovskij’s earlier, Russophile-inspired posi­

tion and these first a-national utopias did not go unnoticed by his
contemporaries, some of whom doubted the sincerity of his trans­
formation. “Misterija-Buff’ was attacked as “želaniem ugodit’ novym
xozjaevam ljudej, esce včera mectavsix vernut’sja к dopetrovskoj
Rossii” {XII, 15).
It is of course wrong to insinuate, as did the journalist from Žizri"
iskusstva above, that Majakovskij’s revolutionary fervor was only
skin-deep. However, it is clear that in 1918 he once again begins to
appeal to the popular mystique of earlier years, and in combination
with his political radicalism this temporarily lends a shade of anar­
chism to his pronouncements. In “Otkrytoe pis’mo rabocim”
he recalls Russia’s national soul:

Смерчем революции выкорчеваны из душ корявые корни раб­

ства. Великого сева ждет народная душа.
 к вам, принявшим наследие России, к вам, которые верую!
завтра станут хозяевами всего мира, обращаюсь я (...)
Революция содержания — социализм-анархизм — немыслима
без революции формы — футуризм. {XII, 8)

This renewed emphasis on the national element in the Revolution is

further evident in the very title of the 1918 collection in which he
participated, Rzanoe slovo. In the introduction to the book he explains:
Мы ограничили наш сборник российскими поэтами, выбрав
из них тех, чье слово и сейчас считаем ржаным и насущным.
{XII, 11)

“ Ržanoj” is а word which at this time acquires connotations of

“simple”, “peasant” and “Russian” . “Ržanaja Rus’” is the pa­
triarchal Russia of poets such as Kljuev, Klyckov and Esenin.
We saw earlier that “new” and “Russian” blended very easily in
the Futurists’ pre-war ideology. This is still the case in 1918, when
“ržanoe” and “novoe” are practically synonymous. A few lines later
in the same introduction Majakovskij implies the connection, asking,
“Какое novoe slovo u futuristov?” {XII, 12). After the Revolution,
however, a new dimension is added to the old—new opposition. The
“ old”, which previously was partially identified with “Western”, is
now primarily defined as “bourgeois” . The “new” is now “pro­
letarian”, with a strong injection of Russian muzik. Majakovskij
elaborates on his rather un-Marxist understanding of the terms in a
rough draft to “ 150 ООО ООО” :
... to be a bourgeois does not mean to own capital or squander gold.
It means to be the heel of a corpse on the throat of the young. It
means a mouth stopped up with fat. To be a proletarian doesn’t
mean to have a dirty face and work in a factory; it means to be in
love with the future that’s going to explode the filth of the cellars ...
Believe me.^

Thus, from the chauvinistic budetljane Majakovskij proceeds to the

World Communard, whence, partly in the populist spirit of the times,
partly in response to the degree to which the battle for the Revolution
and Russia’s struggle for national survival coincided, and partly due
to the revival at this time of Futurist activity, the national component
resurges in the image of Ivan: proletarian-mwz/Æ, Futurist, Russian.
 While we must avoid making a total identification between the
Ivan of “ 150 000 000” and the budetljane of the war period, their
kinship is unmistakable. This is apparent already in the “anonymous”
bylina form of the epic (which was to have been entitled variously
“Bylina ob Ivane” and “Ivan Bylina. Èpos revoljucii”). Majakovskij
noted later that “Xocu, ctob każdy dopysival i lučšil” (/, 26), but his
declaration at the beginning of the poem “ ... i etoj’/moej/poemy/
nikto ne sočinitel’ ” (//, 115)^® can also be understood as an illustration
of his futuristic statement made four years earlier: “Russkaja litera­
tura (novejšaja) ... vytekala ... iz bezymjannoj russkoj pesni” (/,
320).
Ivan emerges as the collective expression of everything, animate or
inanimate, existing on the face of the Russian Land:
это —
митинг,
в махины машинных тел
вмешавший людей и зверьи туши,
это —
руки,
лапы,
клешни,
рычаги,
туда,
где воздух поредел,
вонзенные в клятвенном единодушье. (//, 121)

His collective origin strongly resembles the collectivist mystique that

gave birth to the budetljane, the New Russians:
Общность для всех людей одинаковой гигантской борьбы,
уничтожившей на сегодня и мнения, и партии, и классы, создала
в человеке «шестое» чувство, чувство, что ваше биение, даже
помимо воли, есть только отзвук миллионно-людных ударов
сердца толпы. (/, 331)

Ivan’s antagonist, Woodrow Wilson, powerful, gigantic and hyper­

bolic as he is, lacks this collective ( = proletarian = futurist = Russian)
power, this energy of the future, and this fact contributes in no small
degree to his defeat. His soldiers are the flabby decadent individualists
of the past, no match for the iron bards of the future:
 к бобрам —
декадентов всемирных строчки.
К блузам —
футуристов железные строки. (//, 149)

This cultural struggle once again assumes features of the old East-
West conflict. The “poslednjaja sxvatka” (echoing the Russian version
of The International Hymn: “èto est’ nas poslednij/i resitel’nyj boj”?)
takes place between symbols for Russian and Western culture, the
Admiralty and the Louvre:
футуристы
прошлое разгромили,
пустив по ветру культуришки конфетти.
Стенкой в стенку,
валяясь в пыли,
билась с адмиралтейством
Лувра труха,
пока
у адмиралтейства
на штыке-шпиле
не повисли Лувра картинные потроха. (//, 159)
Majakovskij’s “narod-futurist” does not reappear in the works after
“ 150 000 000”, which tends to indicate that Ivan is a figure peculiar
to the period of War Communism. Instead, if we confine ourselves
to the national element in Majakovskij’s vision of the future, there is
reason to maintain that he enters a new “international” period in
1920. This is foreshadowed in “ 150 000 000” in the planetary, even
inter-planetary utopia of the final, epilogue section, and it takes more
definite form in other works from the first half of 1920. The Third
International had by this time consolidated itself and was preparing
for its second congress in July, and the Comintern theme is one to
which Majakovskij devotes considerable attention.
Whereas the world revolution in “ 150 000 000” was more or less
equivalent to the man-to-man battle between Ivan and Wilson, Russia
thus being allotted the role of the chosen people, in the Comintern
poems Russia is a hotpoint radiating revolution, a kind of inspirational
source, and this is a clear shift of emphasis. The peoples of other
countries assume an active role, instead of merely being swept along
in Ivan’s wake:
 Мы идем.
Рабочий мира,
слушай!
Революция идет.
Восток в шагах восстаний.
За Европой
океанами пройдет, как сушей.
Красный флаг
на крыши ньюйоркских зданий. (//, 44)

Рабочее сердце
в каждой стране
большевистская правда напитала.
(...)
и будут жить
под властью труда
все страны и все города. {III, 83, 449)

It is perhaps also worth noting that the second version of “Misterija-

Buff”, which was intended especially for the delegates to the Com­
intern’s third congress in 1921, lays even greater emphasis on the
a-national character of the Man of the Future. Among the new lines
he has been given in the second variant we read:
Кто я?
Я не из класса,
не из нации,
не из племени.
Я видел тридцатый,
сороковой век.
Я из будуш;его времени
просто человек. {II, 297)
This World Citizen appears later, also, as in the concluding lines of
“V Internacional”, set in the distant future, when the utopian “žizn’,/
mečtaemaja ot dnej Fur’e,/Roberta Gèna i Sen-Simona” has become
a reality:
A Я,
в середине XXI века,
на Земле,
 среди Федерации Коммун —
гражданин ЗЕФЕКА. {IV, 134)
The features of cosmic utopia evident in “V Internacional” can also
be found in many of Majakovskij’s other works up until about the
middle of the 1920s, ending, perhaps, with the far from unambiguous
vision of the future in “Letajuščij proletarij” . It might seem from the
examples we have just quoted that Majakovskij has made a definitive
move away from the question of national identity that so obviously
concerned him in his earlier works, or that he has resolved the problem
through his energetic engagement in the cause of the World Revolu­
tion. Yet this, too, can be seen as a period with its beginning and end.
By 1925 it was fairly apparent that this revolution was not going to
materialize immediately. Problems at home were uppermost, so it is
not surprising that at this time we find Majakovskij, the Soviet
citizen, standing at the transformed cradle of Slavic civilization and
contemplating the meaning of his Russian heritage in his struggle
towards the future:
He святой уже —
другой,
земной Владимир
крестит нас
железом и огнем декретов.
Даже чуть
зарусофильствовал
от этой шири!
Русофильство,
да другого сорта.
Вот
моя
рабочая страна,
одна
в огромном мире.
{VI, П)

1. А. Krucenyx and V. Xlebnikov, “Slovo как takovoe”, in V. Markov (ed.).

Manifesty i programmy russkix futuristov, München 1967, p. 55.
2. Quoted in A. I. Metcenko, “Rannij Majakovskij”, in A. A. Dymsic and
О. V. Cexnovicer (eds.), Vladimir Majakovskij. Sbornik I, M.-L. 1940, p. 53.
 3. Ibid.
4. Ibid.
5. Vladimir Majakovskij, Polnoe sobranie socinenij, M.-L. 1955-1961, /, p. 367.
The Roman and Arabic numerals below refer to the volume and the page,
respectively, of this edition.
6. V. V. Xlebnikov, Sobranie sočinenij, L. 1933, vol. K, p. 250.
7. For an interesting Soviet discussion of this article see G. S. Čeremin, Rannij
M ajakovskij, M.-L. 1962, pp. 86-90 and pp. 128-138.
7. Cf. also “Mysli v prizyv”, which gives poetic expression to the views on the
new man contained in “Budetljane”.
9. Quoted in Roman Jakobson, “On a generation that squandered its poets”,
in Edward J. Brown (ed.). M ajor Soviet writers. Essays in criticism, London
1973, p. 13.
10. On this “collective” author see also Z. S. Papernyj, P oêticeskij obraz и M aja-
kovskogo, M. 1961, pp. 75-83.
11. See also Papernyj, op. cit., pp. 120-130.
Études de philologie slave
publiées par ГInstitut Russe de Г Université de Stockholm

1. JACOBSSON, G., Le nom de temps lëto dans les langues slaves

(Étude sémantique et étymologique). Uppsala 1947. Epuisé.
2. THÖRNQVIST, C., Studien über die nordischen Lehnwörter im
Russischen. Uppsala et Stockholm 1949. Prix C. 10 cour. suéd.
3. NILSSON, N. Å., Die Apollonius-Erzählung in den slawischen
Literaturen. Uppsala et Stockholm 1949. Epuisé.
4. NILSSON, N. Å., Gogol et Pétersbourg. Recherches sur les
antécédents des Contes Pétersbourgeois. Uppsala et Stockholm
1954. Prix C. 15 cour. suéd.
5. WALLMÉN, O., Alte tschechische Pflanzennamen und Rezepte
im Botanicon Dorstens. Eine kulturgeschichtliche und sprachliche
Untersuchung. Uppsala 1954. Prix C. 15 cour. suéd.

Études de philologie slave

publiées par V Université de Stockholm
Rédigées par Peeter Arumaa
6. BIRNBAUM, H., Untersuchungen zu den Zukunftsumschrei­
bungen mit dem Infinitiv im Altkirchenslawischen. Ein Beitrag
zur historischen Verbalsyntax des Slawischen. Stockholm 1958.
327 p. Prix C. 30 cour. suéd.
7. NILSSON, N. A., Ibsen in Russland. Stockholm 1958. 254 p.
Prix C. 25 cour. suéd.
8. RŪĶE-DRAVINA, V., Diminutive im Lettischen. Lund 1959.
408 p. Prix C. 35" cour. suéd.
9. BÆCKLUND, A., Personal Names in Medieval Velikij Novgorod.
I. Common Names. Stockholm 1959. 196 p. Prix С. 27 cour. suéd.
10. NILSSON, N. A., Russian Heraldic Virši from the 17th Century.
Stockholm 1964. 93 p. Prix С. 20 cour. suéd.
11. SJÖBERG, A., Synonymous Use of Synthetical and Analytical
Rection in Old Church Slavonic Verbs. Stockholm 1964. 136 p.
Prix С. 25 cour. suéd.
12. ERIKSSON, G., Le nid prav- dans son champ sémantique.
Recherches sur le vocabulaire slave. Stockholm 1967. 244 p.
Prix C. 20 cour. suéd.

Les prix sont approximatifs

Published by the University of Stockholm
Editors: Nils Åke Nilsson and Anders Sjöberg

1. SVEN LINNÉR, Dostoevskij on Realism. Stockholm 1967. 212 pp.

Ca. Sw. Kr. 30: —
2. NILS ÂKE NILSSON, Studies in Čechov’s Narrative Technique.
‘The Steppe’ and ‘The Bishop’. Stockholm 1968. 110 pp. Out of
print.
3. SVEN GUSTAVSSON, Accent Paradigms of the Present Tense in
South Slavonic. East and Central South Slavonic. Stockholm 1969.
145 pp. Ca. Sw. Kr. 30: —
4. IRENE MASINO, A. Blok’s ‘The Snow Mask’. An Interpreta­
tion. Canberra and Stockholm 1970. 100 pp. Ca. Sw. Kr. 20: —
5. NILS ÅKE NILSSON, The Russian Imaginists. Stockholm 1970.
117 pp. Ca. Sw. Kr. 30: —
6. VELTA RŪKE-DRAVIŅA, Place Names in Kauguri County,
Latvia. A Synchronic-structural Analysis of Toponyms in an
Ancient Indo-European and Finno-Ugric Contact Area. Stockholm
1971. 158 pp. Ca. Sw. Kr. 35: —
7. BARBRO NILSSON, Old Russian Derived Nominals in -nie, -tie.
Syntactical Study. Stockholm 1972. 135 pp. Ca. Sw. Kr. 40: —
8. FIONA BJÖRLING, Stolbcy by Nikolaj Zabolockij. Analyses.
Stockholm 1973. 112 pp.
Published by the University of Stockholm
Editor: Nils Åke Nilsson

Subscriptions to the series and orders for single volumes should be

adressed to any international bookseller or directly to the publishers:
ALMQVIST & WIKSELL I N T E R N A T I O N A L
Box 62, S-101 20 Stockholm 1, Sweden
Universities, libraries, learned societies, and publishers of learned
periodicals may obtain the volumes of the series and other publica­
tions of the University of Stockholm in exchange for their own
publications. Inquiries should be addressed to Kungl. Biblioteket,
Box 5039, 102 41 Stockholm 5, Sweden, or to Stockholms Universitets
Bibliotek, Avd. Odengatan 59, Box 6404, 113 82 Stockholm, Sweden.

1. NILS ÅKE NILSSON, Osip Mandel’štam: Five Poems. Stockholm

1974. 87 pp.
2. BENGT JANGFELDT/NILS ÅKE NILSSON (editors), Vladimir
Majakovskij. Memoirs and Essays. Stockholm 1975. 196 pp.
3. CAROLA HANSSON, Fedor Sologub as a Short-Story Writer.
Stylistic Analyses. Stockholm 1975. 136 ( + 62) pp.

ISBN 91-2200027-5

ALMQVIST * WIKSELL 7524 1 8