Science, Technology, Environment, and Medicine in Russia’s Great War and Revolution, 1914-22, Edited by Anthony J. Heywood, Scott W. Palmer, and Julia A. Lajus, 2022
The militarized workscape of the Shlissel'burg Gunpowder Works, Russia's largest explosives facto... more The militarized workscape of the Shlissel'burg Gunpowder Works, Russia's largest explosives factory during the Great War, and one of the world's largest, was produced by wars and revolutions. The sudden growth and collapse of the war industry during the Great War upended not only the environment, but society as well. The effects of technological growth, divorced from ecological moderation and human norms, were such that economic improvements were offset by wasted resources and depleted resources. The destruction that the Great War and the armed conflicts following the Russian Revolution wreaked on the fronts was echoed by destruction in the rear. The manufacture of explosives resulted in the creation of grim, poisoned militarised spaces, and the production of death.
Bookmarks Related papers MentionsView impact
Uploads
Papers
Доступ к «жизненному тексту» представителей групп, далеких от гегемонии (общественной, культурной, политической), часто затруднён нехваткой источников. В случае с Колобушкиным все использованные в настоящей статье тексты написаны в условиях несвободы или цензуры. Свидетельства часто сознательно ложные – например, в случае создания алиби, а собственные дневники, письма и отчёты носят функциональный характер. Из-за необходимости соблюдать конспирацию или защищаться мы не сможем узнать о «внутренней жизни» Колобушкина – что сейчас часто признаётся основной целью биографического письма.
В статье на примере образа анархиста Ш.А. Аснина рассматривается процесс формирования политического авторитета в период революции 1917 г. Показана важность субкультурной принадлежности для создания образа политического деятеля и образа «врага». Рассмотрены варианты участия в революционной субкультуре, обрисовано взаимовлияние между уголовной и революционной субкультурами. Каторга создавала общую для двух групп преступников контрмораль, однако социальный капитал, накопленный в рамках субкультуры политической каторги, не обязательно мог быть «переведён» в политический авторитет на свободе. В случае Аснина восприятие его в качестве революционера подорвала обнаруженная на теле татуировка, связанная с его уголовным прошлым, до «обращения» в убеждённого анархиста. «Сборка» образа революционера происходила и за счет элементов, которые делали его неприемлемым для общества в целом. Патологизация оппонентов, в том числе связанная с субкультурной принадлежностью, затрудняла политический диалог и увеличивала вероятность насилия. В качестве аналитического аппарата статьи использованы методы социологии девиантности.
The paper looks at the context and circumstances that determined the actions of prominent international anarchist leaders Alexander Berkman and Emma Goldman during their stay in Russia of the period of “war communism” in 1920–21. The author uses the hitherto untapped archival and press sources to explain the role of international revolutionaries in the political system of early Soviet Russia. Goldman and Berkman were provided with significant resources and travelled the length and breadth of the war-ravaged country, meeting everyone from the top leaders to poor peasants. Russian politicians viewed Berkman and Goldman as major figures in the international workers’ movement. Since 1917, their personal influence affected the protest actions of Petrograd anarchists. Their publishing and literary activities also exerted a discernible impact on the Russian anarchist movement, and personal links with some of the most prominent Russian revolutionaries also helped increase their public status. Both Goldman and Berkman eulogized the Bolshevik regime in their US pamphlets. As members of a group of mostly-anarchist deportees, they were given the red-carpet welcome. The deportees, misrepresented by Petrograd press as ‘Communists’, featured prominently in propaganda events on arrival in Russia. Their stories about imminent revolution in the West and police brutality in a capitalist democracy contributed to the propaganda aimed at the Soviet population. Berkman and Goldman applied for Soviet residence permits, with the former describing himself as a ‘citizen of the world – cosmopolite’ on the form, the formula being a reflection of various influences he received in the anarchist movement. Some of their works were published in Russian, albeit Goldman’s article on Peter Kropotkin in the historical journal Byloe is evidence of her willingness to accommodate Soviet censorship’s limitations. Goldman and Berkman were also assigned ‘responsible worker’ positions at the Petrograd fuel authority, Petrotop. Despite their criticism of such privileges, the resources granted to them by the Soviet authorities, which sought to get the support of the international anarchist movement, made them authoritative witnesses of the Russian revolution. This made their later criticism of the Communist regime even more persuasive and contributed to the international anarchist movement’s split from Communist front groups, such as the Third International.
На материале первых послереволюционных лет рассматривается роль Шлиссельбурга в политическом воображении России. Показывается использование культуры памяти об узниках-«шлиссельбуржцах» в революционной субкультуре и для легитимации властей. Сравнительный анализ разных сегментов и уровней памяти показывает наличие общих механизмов революционной культуры памяти.
Abstract:
The role of Shlisselburg (Schlüsselburg) in Russia's political imagination is considered on the material of the early post-revolutionary period. The use of memory of Shlisselburg's political prisoners in revolutionary subculture and for legitimisation of authorities is shown. Comparative analysis of different segments and levels of memorial culture indicates existence of common mechanisms shared by revolutionary memorial culture.
[The article looks at the first widely reported instance of rejection of the Provisional Government’s authority during the 1917 Russian revolution, the so-called Shlisselburg Republic. On the basis of a range of sources, some of which were not used by researchers before, it is shown that the resolutions of the Shlisselburg District Revolutionary People’s Committee on the land question and on relations with the Provisional Government were determined by the local situation rather than ideological stance of the far-left as earlier studies argued. All-Russian notoriety of the incident is shown to be linked to the political conjuncture of Russia’s April crisis. The newspapers, particularly conservative dailies, used Shlisselburg as an example of ‘anarchy’ in their reports, many of which significantly distorted the local circumstances, as part of pressure on socialists to force them into a government coalition. The far-left (Bolsheviks and anarchists) cited Shlisselburg as an example of revolutionary creativity of the masses. Existing accounts of local political and social forces are corrected, and limited influence of workers and the far-left is shown.]
Book Reviews
Novomu cheloveku – novaia smert’? Pokhoronnaia kul’tura rannego SSSR
Anna Sokolova. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie (Studia Religiosa series), 2022. Pp. 456. 780 roubles (hardback). ISBN 9785444817230.
репрессиям и сопротивлению в советский период истории Санкт-Петербурга. Точность и ясность текста не вызывают сомнений, но концепция проекта и его место в историографии нуждаются в уточнении.
Teaching Documents
Drafts
Conference Presentations
Ключевой отраслью промышленности военного времени было производство взрывчатых веществ. Именно заводы боеприпасов в наибольшей степени сближали пространство линии фронта с промышленным пространством тыла. В обоих случаях напоминавший пустыню пейзаж становился следствием достижений военной промышленности. Доклад рассматривает производство пространства как социальный процесс, происходивший в точке пересечения технологии и политики. Производство милитаризированного пространства, в частности милитаризированного промышленного рабочего пространства, можно проследить с помощью методов пространственной истории. В докладе эти процессы будут рассмотрены на примере Шлиссельбургского порохового завода (Петроградская губерния). В годы Первой мировой войны он стал крупнейшим частным заводом взрывчатых веществ в России и одним из крупнейших в мире (территория около 45 кв. км, более 600 зданий, до 8 тыс. рабочих).
Взрывной рост производства сопровождался также значительным воздействием на окружающую среду и на здоровье людей, что напрямую влияло на то, каким образом и в какой степени воплощались политические решения и технологические проекты. Индустриальные методы и окружающая среда стали ключевыми факторами, влиявшими на революционную ситуацию и процессы на местном уровне. Демобилизация российской промышленности, начавшаяся после Октябрьской революции, также сильно сказалась на формировании пространства Шлиссельбургского порохового завода. Созданное преимущественно в годы Первой мировой войны искусственное «месторождение» отходов завода продолжает отравлять местность спустя больше 100 лет. Это всего лишь один из примеров влияния исторически созданного пространства на современность.
В литературе существует и даже доминирует представление об участниках гражданских конфликтов этого периода как о мотивированных, дисциплинированных борцах за идею, будь то сторонники Советской власти или различные антисоветские повстанцы (например, т. н. ингерманландское движение). Внимательный анализ источников (делопроизводственного и мемуарного характера) показывает, что такие представления в значительной степени являлись созданным постфактум мифом. Добровольцы проявляли заметное нежелание участвовать в занятиях по боевой подготовке и воевать; стреляли в небо, друг в друга или в самих себя не реже, чем в противника; разбегались поодиночке и уходили с фронта целыми частями, — иными словами, не хотели соответствовать представлениям о предписываемом для бойцов поведении.
Описания этих действий, отличных от нормативных представлений, есть в источниках, которые таким образом «проговариваются». Эти тексты также содержат описания тех или иных чувств, однако, написанные часто много лет спустя после событий 1917–1919 гг., они не очень достоверны. Описания поведения могут быть более достоверными, кроме того, они позволяют взглянуть на то, что Ян Плампер («Эмоции в русской истории», 2010) характеризовал как «малодискурсивные, физические феномены».
Здесь кажется продуктивным использование метода микроанализа ситуаций насилия, разработанного Рэндаллом Коллинзом (“Violence: A Microsociological Theory”, 2008), дабы понять, что именно из отраженного в исторических источниках позволяет судить о намерениях и мотивациях членов военизированных организаций. Этот метод позволяет проанализировать поведение участников конфликтов.
С использованием данной теоретической рамки можно будет отфильтровать виды поведения, которые в источниках характеризовались как «трусость» или «шкурничество», и выделить практики, которые свидетельствуют о большей или меньшей степени желания и готовности рядовых бойцов участвовать в военизированном насилии. Некоторые действия являлись следствием эмоций («конфронтационное напряжение / страх» и вызванное этим «некомпетентное насилие», по терминологии Коллинза, в том числе паническое бегство или дезертирство), или результатом эмоционального порыва, например отклик на агитацию за вступление в отряд добровольцев. Некоторые, однако, вытекали из политической культуры эпохи войн и революций (например, митинги за отход в тыл) или являлись следствием рационального выбора (добровольчество, мотивируемое угрозой голода, или дезертирство как предпочтение менее опасного поведения).
Важным фактором, влиявшим на поведение участников военизированных организаций, был террор, пытки и другие практики запугивания противника. Как представляется, их применение вело не только к деморализации оппонента, но и к ужесточению конфронтации, а также выделению «агрессивной элиты», ставшей важным условием гражданского конфликта. В этом проявляется сложное сочетание объективно-социальных и субъективно-психологических факторов; намеренной, запланированной жестокости с ситуативной, вызванной страхом («упреждающая паника» в терминологии Коллинза).
Доступ к «жизненному тексту» представителей групп, далеких от гегемонии (общественной, культурной, политической), часто затруднён нехваткой источников. В случае с Колобушкиным все использованные в настоящей статье тексты написаны в условиях несвободы или цензуры. Свидетельства часто сознательно ложные – например, в случае создания алиби, а собственные дневники, письма и отчёты носят функциональный характер. Из-за необходимости соблюдать конспирацию или защищаться мы не сможем узнать о «внутренней жизни» Колобушкина – что сейчас часто признаётся основной целью биографического письма.
В статье на примере образа анархиста Ш.А. Аснина рассматривается процесс формирования политического авторитета в период революции 1917 г. Показана важность субкультурной принадлежности для создания образа политического деятеля и образа «врага». Рассмотрены варианты участия в революционной субкультуре, обрисовано взаимовлияние между уголовной и революционной субкультурами. Каторга создавала общую для двух групп преступников контрмораль, однако социальный капитал, накопленный в рамках субкультуры политической каторги, не обязательно мог быть «переведён» в политический авторитет на свободе. В случае Аснина восприятие его в качестве революционера подорвала обнаруженная на теле татуировка, связанная с его уголовным прошлым, до «обращения» в убеждённого анархиста. «Сборка» образа революционера происходила и за счет элементов, которые делали его неприемлемым для общества в целом. Патологизация оппонентов, в том числе связанная с субкультурной принадлежностью, затрудняла политический диалог и увеличивала вероятность насилия. В качестве аналитического аппарата статьи использованы методы социологии девиантности.
The paper looks at the context and circumstances that determined the actions of prominent international anarchist leaders Alexander Berkman and Emma Goldman during their stay in Russia of the period of “war communism” in 1920–21. The author uses the hitherto untapped archival and press sources to explain the role of international revolutionaries in the political system of early Soviet Russia. Goldman and Berkman were provided with significant resources and travelled the length and breadth of the war-ravaged country, meeting everyone from the top leaders to poor peasants. Russian politicians viewed Berkman and Goldman as major figures in the international workers’ movement. Since 1917, their personal influence affected the protest actions of Petrograd anarchists. Their publishing and literary activities also exerted a discernible impact on the Russian anarchist movement, and personal links with some of the most prominent Russian revolutionaries also helped increase their public status. Both Goldman and Berkman eulogized the Bolshevik regime in their US pamphlets. As members of a group of mostly-anarchist deportees, they were given the red-carpet welcome. The deportees, misrepresented by Petrograd press as ‘Communists’, featured prominently in propaganda events on arrival in Russia. Their stories about imminent revolution in the West and police brutality in a capitalist democracy contributed to the propaganda aimed at the Soviet population. Berkman and Goldman applied for Soviet residence permits, with the former describing himself as a ‘citizen of the world – cosmopolite’ on the form, the formula being a reflection of various influences he received in the anarchist movement. Some of their works were published in Russian, albeit Goldman’s article on Peter Kropotkin in the historical journal Byloe is evidence of her willingness to accommodate Soviet censorship’s limitations. Goldman and Berkman were also assigned ‘responsible worker’ positions at the Petrograd fuel authority, Petrotop. Despite their criticism of such privileges, the resources granted to them by the Soviet authorities, which sought to get the support of the international anarchist movement, made them authoritative witnesses of the Russian revolution. This made their later criticism of the Communist regime even more persuasive and contributed to the international anarchist movement’s split from Communist front groups, such as the Third International.
На материале первых послереволюционных лет рассматривается роль Шлиссельбурга в политическом воображении России. Показывается использование культуры памяти об узниках-«шлиссельбуржцах» в революционной субкультуре и для легитимации властей. Сравнительный анализ разных сегментов и уровней памяти показывает наличие общих механизмов революционной культуры памяти.
Abstract:
The role of Shlisselburg (Schlüsselburg) in Russia's political imagination is considered on the material of the early post-revolutionary period. The use of memory of Shlisselburg's political prisoners in revolutionary subculture and for legitimisation of authorities is shown. Comparative analysis of different segments and levels of memorial culture indicates existence of common mechanisms shared by revolutionary memorial culture.
[The article looks at the first widely reported instance of rejection of the Provisional Government’s authority during the 1917 Russian revolution, the so-called Shlisselburg Republic. On the basis of a range of sources, some of which were not used by researchers before, it is shown that the resolutions of the Shlisselburg District Revolutionary People’s Committee on the land question and on relations with the Provisional Government were determined by the local situation rather than ideological stance of the far-left as earlier studies argued. All-Russian notoriety of the incident is shown to be linked to the political conjuncture of Russia’s April crisis. The newspapers, particularly conservative dailies, used Shlisselburg as an example of ‘anarchy’ in their reports, many of which significantly distorted the local circumstances, as part of pressure on socialists to force them into a government coalition. The far-left (Bolsheviks and anarchists) cited Shlisselburg as an example of revolutionary creativity of the masses. Existing accounts of local political and social forces are corrected, and limited influence of workers and the far-left is shown.]
Novomu cheloveku – novaia smert’? Pokhoronnaia kul’tura rannego SSSR
Anna Sokolova. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie (Studia Religiosa series), 2022. Pp. 456. 780 roubles (hardback). ISBN 9785444817230.
репрессиям и сопротивлению в советский период истории Санкт-Петербурга. Точность и ясность текста не вызывают сомнений, но концепция проекта и его место в историографии нуждаются в уточнении.
Ключевой отраслью промышленности военного времени было производство взрывчатых веществ. Именно заводы боеприпасов в наибольшей степени сближали пространство линии фронта с промышленным пространством тыла. В обоих случаях напоминавший пустыню пейзаж становился следствием достижений военной промышленности. Доклад рассматривает производство пространства как социальный процесс, происходивший в точке пересечения технологии и политики. Производство милитаризированного пространства, в частности милитаризированного промышленного рабочего пространства, можно проследить с помощью методов пространственной истории. В докладе эти процессы будут рассмотрены на примере Шлиссельбургского порохового завода (Петроградская губерния). В годы Первой мировой войны он стал крупнейшим частным заводом взрывчатых веществ в России и одним из крупнейших в мире (территория около 45 кв. км, более 600 зданий, до 8 тыс. рабочих).
Взрывной рост производства сопровождался также значительным воздействием на окружающую среду и на здоровье людей, что напрямую влияло на то, каким образом и в какой степени воплощались политические решения и технологические проекты. Индустриальные методы и окружающая среда стали ключевыми факторами, влиявшими на революционную ситуацию и процессы на местном уровне. Демобилизация российской промышленности, начавшаяся после Октябрьской революции, также сильно сказалась на формировании пространства Шлиссельбургского порохового завода. Созданное преимущественно в годы Первой мировой войны искусственное «месторождение» отходов завода продолжает отравлять местность спустя больше 100 лет. Это всего лишь один из примеров влияния исторически созданного пространства на современность.
В литературе существует и даже доминирует представление об участниках гражданских конфликтов этого периода как о мотивированных, дисциплинированных борцах за идею, будь то сторонники Советской власти или различные антисоветские повстанцы (например, т. н. ингерманландское движение). Внимательный анализ источников (делопроизводственного и мемуарного характера) показывает, что такие представления в значительной степени являлись созданным постфактум мифом. Добровольцы проявляли заметное нежелание участвовать в занятиях по боевой подготовке и воевать; стреляли в небо, друг в друга или в самих себя не реже, чем в противника; разбегались поодиночке и уходили с фронта целыми частями, — иными словами, не хотели соответствовать представлениям о предписываемом для бойцов поведении.
Описания этих действий, отличных от нормативных представлений, есть в источниках, которые таким образом «проговариваются». Эти тексты также содержат описания тех или иных чувств, однако, написанные часто много лет спустя после событий 1917–1919 гг., они не очень достоверны. Описания поведения могут быть более достоверными, кроме того, они позволяют взглянуть на то, что Ян Плампер («Эмоции в русской истории», 2010) характеризовал как «малодискурсивные, физические феномены».
Здесь кажется продуктивным использование метода микроанализа ситуаций насилия, разработанного Рэндаллом Коллинзом (“Violence: A Microsociological Theory”, 2008), дабы понять, что именно из отраженного в исторических источниках позволяет судить о намерениях и мотивациях членов военизированных организаций. Этот метод позволяет проанализировать поведение участников конфликтов.
С использованием данной теоретической рамки можно будет отфильтровать виды поведения, которые в источниках характеризовались как «трусость» или «шкурничество», и выделить практики, которые свидетельствуют о большей или меньшей степени желания и готовности рядовых бойцов участвовать в военизированном насилии. Некоторые действия являлись следствием эмоций («конфронтационное напряжение / страх» и вызванное этим «некомпетентное насилие», по терминологии Коллинза, в том числе паническое бегство или дезертирство), или результатом эмоционального порыва, например отклик на агитацию за вступление в отряд добровольцев. Некоторые, однако, вытекали из политической культуры эпохи войн и революций (например, митинги за отход в тыл) или являлись следствием рационального выбора (добровольчество, мотивируемое угрозой голода, или дезертирство как предпочтение менее опасного поведения).
Важным фактором, влиявшим на поведение участников военизированных организаций, был террор, пытки и другие практики запугивания противника. Как представляется, их применение вело не только к деморализации оппонента, но и к ужесточению конфронтации, а также выделению «агрессивной элиты», ставшей важным условием гражданского конфликта. В этом проявляется сложное сочетание объективно-социальных и субъективно-психологических факторов; намеренной, запланированной жестокости с ситуативной, вызванной страхом («упреждающая паника» в терминологии Коллинза).